Это было бесконечное блуждание. Пещеры сменяли одна другую, сливаясь в нашем восприятии в сплошную цепь коридоров, полостей, ниш. Почти в каждой из них Лаврентий останавливался и, прикоснувшись к каменному конусу, застывал на несколько минут. Казалось, он совсем не чувствовал усталости. Возможно, желание найти сына было настолько сильно, что это странное место подчинилось его воле и, вместо того, чтобы отнимать силы, послушно следовало его приказам. Не знаю. И никто не знает. Мы все шли и шли, и все новые коридоры открывались один за другим.
Я едва держался на ногах. Мы не разговаривали, покорно следуя за Лаврентием, раздавленные, переваренные каменными кишками тоннелей. Очень хотелось спать, и я едва не засыпал на ходу. Меня подталкивали вперед, и некоторое время я шел дальше, пока усталость вновь не наваливалась неподъемной ношей. Постепенно я утратил ощущение движения, мне начало казаться, что мы топчемся на месте, совершая какой-то странный изматывающий ритуал.
Я пришел в себя от громких криков. Кричал Лаврентий. Гена, кажется, тоже кричал. Они столпились в углу очередной пещеры, пригибаясь, чтобы не стукнуться о низкий потолок. Я встал с пола и, покачиваясь, подошел к ним. У самой стены лежал парень и равнодушно смотрел на нас, щурясь, когда свет фонаря попадал ему в глаза.
— Гриша! Гриша, сынок! — кричал Лаврентий, теребя его худое плечо. — Это папа! Мы тебя нашли!
Парень не отвечал и не шевелился. Только щурился и по-собачьи скалил зубы.
— Гриш, вставай, — сказал Гена. — Давай, парень. Давай, поднимайся!
— Нужно водой на него полить, — предложил незнакомый мне мужик. — Холодной. Помогает.
Лаврентий все продолжал звать сына заунывно и монотонно. Если бы у меня хватило сил, я бы его ударил. Нервы натянулись до предела. Гена открыл фляжку и осторожно полил Гришке на щеку. Тот зажмурился, судорожно вздохнул и посмотрел на него сонными, совершенно пустыми глазами.
— Встать можешь? — спросил Гена.
Парень неуклюже завозился. Поддерживаемый под руки, он с трудом поднялся, немного постоял, покачиваясь, словно пьяный, а потом колени у него подогнулись, и он повис у них на руках.
— Гриш, что с тобой? — запричитал Лаврентий. — Тебе плохо? Может, ты пить хочешь? Давай, сынок, пойдем. Тебя к врачу надо!
Гришка, казалось, не слышал. Он закрыл глаза и совсем обмяк. Этот парень напомнил мне моего племянника, месячного карапуза, напившегося молока. Такой же блуждающий, бессмысленный взгляд. Тот так же повисал на руках, и ему было все равно, что творится вокруг и что с ним будет. Казалось, что Гришка снова превратился в маленького ребенка, будто что-то стерли у него внутри, оставив только оболочку.
