— Да, — кивнула мать, отводя глаза, не сумев выдержать требовательного, испытывающего взгляда Максима. — Милош — твой отец.
— Что, серьёзно?! — миндалевидные глаза Лерки стали совсем круглыми, как у совы. — Ты — сын знаменитости?
Виолончель Максима, убранная в футляр, лежала на земле у их ног. Сами же они сидели плечом к плечу на бортике песочницы, чудом уцелевшей в смутное время нищеты и разрухи. С начала девяностых во дворе не осталось ни одной традиционной “старушачьей” лавочки, не говоря уж о незамысловатых детских радостях вроде турника, горки или качелей. А вот песочница, как ни странно, сохранилась, и теперь вечерами в ней часто можно было видеть компании молодёжи. Играли на гитаре, распивали пиво или дешёвый портвейн, дымили как паровозы и весело гоготали, вызывая возмущение здешних бабок, которые шипели на ребят из окон, бранились, осыпая их головы всевозможными проклятиями, но всё-таки предусмотрительно не рисковали спускаться во двор для открытой схватки. Иногда песочница служила местом встречи местных алкашей, порой в неё испражнялись дворовые собаки и кошки… вот только по прямому назначению её давно никто не использовал. Впрочем, и песок туда не завозили уже несколько лет, с самого развала Союза.
— Ну, не такая уж он и знаменитость, — буркнул Максим, немного смущаясь. — Самый расцвет его славы пришёлся на шестидесятые-семидесятые. Сейчас о нём почти забыли, — он старательно избегал слов “отец” или “папа”, точно стесняясь обозначить известного скрипача этим приземлённо-бытовым определением. — Ему вообще скоро шестьдесят исполнится, представляешь? Совсем старик…
Лерка присвистнула.
— И правда. А ведь мама твоя моложе, чем он. Как же так получилось, что… в общем, где они познакомились? Она бывала в Румынии?
— Да нет, — Максим мотнул головой. — Он… ну, этот Ионеску… сам приезжал в СССР с гастролями. В Питере был в восемьдесят четвёртом году. А в восемьдесят пятом я родился, — он покраснел.
— У них был тайный роман? — глаза Лерки алчно полыхнули, меняя цвет.
— Да какой там роман. Просто переспали разок, и всё, — видно было, что Максиму с трудом даются эти слова, ведь речь шла не об абстрактной чужой тётке, а о его родной матери. — Его постоянный пианист-аккомпаниатор не смог приехать, заболел. А мама тогда как раз работала концертмейстером в Доме Музыки, где у него должен был состояться концерт. Она же тоже очень талантливая, — торопливо добавил Максим, точно оправдывая мать, — может сыграть с листа любую мелодию, вот её и вызвали на подмогу… Они репетировали вместе пьесу Крейслера, потом великолепно отыграли концерт, ну и… он пригласил её вечером поужинать в ресторане в знак признательности. А наутро она проснулась в его гостиничном номере. Как-то так… — ему было дико, страшно неловко делиться с Леркой такими деликатными подробностями из маминой личной жизни, даже ещё более неловко, чем в тот момент, когда он сам выслушивал от матери эти постыдные признания. Но ему больше некому было об этом рассказать. К тому же, Максим был уверен, что подруга не станет над ним смеяться. Так оно и вышло, даже более чем: рассказ произвёл на Лерку воистину потрясающее впечатление.
