Я взвизгнула, вскочила на алтарь, прикрывая спасаемую, и раскрутила камеру на ремне, как пращу:
— Помогите!!! — вопреки происходящему завопила я. — Убива-а-а-ают!
И всё бы хорошо: нападавшие шустренько переквалифицировались в отступающих, сюсюкая что-то про взаимное недопонимание, но жертва, не иначе как начитавшись модных ныне романов, вспомнила про стокгольмский синдром, ухватила меня за икры и дёрнула.
Дорогущая техника выскользнула из пальцев, опора убежала из-под кроссовок, пол с ускорением девять целых и восемь десятых метров в секунду за секунду принялся приближаться к очкам, я схватилась за первое, что встретилось на пути и рухнула в объятия долговязого типа, всё ещё сжимавшего красную стекляшку и попытавшегося, вопреки законам нравственности, спасти её, а не меня.
Хрусь!
Взорвалось.
Бухнуло.
Ухнуло.
Засветилось и тут же погасло.
Обожгло грудь и отбросило в противоположную стену.
Что?
Да что б я знала!
Я испуганно отряхнулась от показавшихся раскалёнными осколков, но те осыпались невесомыми стружками. И, кажется, произошло что-то совсем-совсем нехорошее, потому что до этого момента ведущий себя мирно главный жрец взвыл и обвиняюще выставил в мою сторону длинный палец:
— Камень! Камень активирован! Хватайте эту ненормальную!
Все прочие детали моментально померкли перед наиболее важной частью происходящего: меня и правда собирались схватить. Мощный и низенький мужички, неуклюже прикрываясь капюшонами принялись заходить справа и слева; свежеспасённая любительница ню визжала, как голодная чайка, словно у неё отобрали последнее пирожное в коробке, и отмахивалась от долговязого, пытающегося галантно укутать её в плед.
— Вы не имеете права! Это противозаконно! Я… Я… Я про вас всё расскажу! — за неимением фотоаппарата (он же орудие самозащиты), разлетевшегося не то от столкновения с широченной грудью дуболома, не то от падения на пол, я старательно завопила.
И нечто внутри всколыхнулась, расправляя давно затекшие крылья. Встрепенулось, подняло голову, которую его заставили склонить, и зловеще улыбнулось.
Пальцы прорезали пустоту, создавая невидимый, неведомый рисунок, едва заметный в сгустившемся воздухе, и чужой низкий голос спокойно произнёс моими губами:
— «Fumus!»
Символ в воздухе проявился, налился чёрным, готовясь лопнуть, как гнойный нарыв, увеличился, краями пытаясь дотянуться до замерших вокруг людей… и истаял, расплескавшись в дымные кольца, заставляя закашляться и слепо заозираться горе-жрецов.
