– Пусть приходит. Передайте ему: все, что я знал, уже забыл.
Только Юлий, вообще-то человек не робкого десятка, откровенно трусил первый раз в жизни и идти не решался. Воспользовался приглашением и появился в доме Бахтина с опозданием.
На кладбище мы отправились вместе. Народу было много. Там, на кладбище, ко мне подошла одна из сиделок, позвала в дом, помянуть как положено. Сказала, что сами собрали скромный стол, сами напекли поминальные блины, чтоб проводить по чести человека, ставшего им близким…
…Мы вошли в дом, и я представила Юлия Турбину. Тот побледнел обморочно. Удрученная потерей любимого человека, похоронами, мартовским морозом, я не сразу поняла, в чем дело. Только потом вспомнила. А дело было в том, что во время суда над Синявским и Даниэлем в прессе появилось групповое письмо университетской профессуры. Мне говорили, что Турбина обязали написать текст, – вроде он согласился, но с условием, что его подписи не будет. Подпись, разумеется, поставили. То ли он решил, что Даниэль тут же, на поминках, устроит скандал…
За столом сидели люди, я их знала, они меня не замечали. Они пребывали в каком-то крайнем напряжении. Ожидали какой-нибудь выходки со стороны неожиданного гостя? Или вообще были шокированы появлением Даниэля в доме Бахтина.
Но что это было? Безмолвная разборка либералов и почвенников, враждебное отношение к тому, что значилось за Синявским и Даниэлем?
Напряженность за столом была страшная. Во мне прокручивался диалог с Михаилом Михайловичем: вот тебе и «американец» с обезьяной, вот тебе и странный жокей-филолог, вот тебе и занятные люди, что встречаются среди почвенников во все времена!
Впервые в жизни почувствовала, что значит пребывать в присутствии души, отделившейся от человека. Ни разу потом не встречала ни Турбина, ни Кожинова. Но никогда не забуду, как в кватире, опустевшей без хозяина, при появлении Даниэля встал призрак скандала, скандала в духе Достоевского.
А ведь мы общались… Ведь вот совсем недавно попала в гости в дом, где за столом знала одного Кожинова. Он был с женой Милой Ермиловой[7] (Белинков рассказывал, как прогнал его, пришедшего знакомиться: «Вы женаты на дочери моего палача и доносчика? Вон!»). Та сидела неподалеку от меня, зажатая и потерянная… Ну нет во мне белинковской непримиримости, я к ним обратилась: «Правда ли, Вадим, что книга о Рабле вышла в свет с твоей легкой руки?» Они обрадовались оба.
– Да, – сказал он, – это моя индульгенция, за эту книгу мне на том свете грехи простятся.
