Однако вести доходили. Он переживал потерю единственной родной души очень тяжело, да иначе и быть не могло. Еще известно было, что произошел переворот в его биографии и он оказался в Москве. В своей собственной квартире у метро «Аэропорт», на улице Красноармейской. Что за ним ухаживает какая-то заботливая женщина. И что он окружен вниманием круга университетских людей во главе с В. Н. Турбиным.
Турбин был аспирантом, когда я пребывала в студентах; но мы были знакомы достаточно для того, чтобы я ему позвонила узнать про Бахтина. Он принялся рассказывать подробно и охотно. Вел семинар, не помню какой, куда и взял дочку Андропова и, кажется, дал ей тему, связанную с трудами Михаила Михайловича. Осуществлялся стратегический план, в итоге – квартира и прописка! Но и студентка не в убытке: прикоснуться к мыслям великого ученого в ранней юности – большая удача. Словом, удалось преодолеть бюрократические преграды и даже грозную власть поставить на службу Благому Делу.
Вот только оказалось – переселить Бахтина в столицу совсем не просто: множество осложнений возникало с его стороны. Он сопротивлялся. Почему-то категорически фотографа не пускал. Что-то имел против фотографов. Все это осложняло и без того муторную бюрократическую волокиту. Наверное, после смерти Елены Александровны все движения, все жесты по организации быта, да еще и непривычного, его раздражали, отвлекали от безучастности, от безразличия к жизни. Проще говоря, помогать ему по-настоящему было совсем не просто, да еще он спорил по поводу всякой суммы, необходимой при оформлении, – должно быть, не привык к тратам, а то и отвык на многолетнем иждивении больницы, богадельни, писательского Дома творчества.
Слушая Турбина, я вспоминала раздраженность Бахтина по поводу черной икры. Может быть, ему казалось, что совершалось нечто совершенно невозможное на твердо обозначенной линии судьбы. А может, принять этот последний дар все того же провидения, поселиться в своей квартире, когда Елены Александровны уже нет, оказалось невыносимым. Скорее всего, так.
…Но я долго не возникала, и как объявиться после столь затянувшегося отсутствия? Тут позвонил Юрий Селиверстов, молодой талантливый художник, сибиряк, мой знакомый. Он делал эскизы к портрету Бахтина:
– Приходи. Он звал.
Я пришла. И стала бывать. Тем более что жила близко.
А он… Он страшно изменился. Лицо не только похудело, но и высохло. Скулы заострились, восточность ушла, глаза стали круглыми и словно бы изумленными, как у птицы. И особенно почему-то рука, исхудавшая так, что стала подобна сухой птичьей лапе. Большая больная птица. Но в лапе вечная папироса, и тонкий дым поднимается к лицу.
