Василиса Ильинична.
— Когда сын невесту приведет, я ей стопку белья дам и продуктов. А потом и посмотрю, как она постирала-погладила, да как обед на всех сготовила. А то нынче все белоручки.
— Да, я вот тоже сыновей гладить учу. Какая еще жена попадется, так ведь и будут к мамке бегать рубашки гладить.
— А у меня внучка, двадцать ей, говорит — пусть сами учатся, я им не прислугой нанималась.
— Вот дура-то.
— Говорит, до тридцати замуж не пойду вообще, погулять хочу.
— После тридцати-то куда пойдет? Мужиков и нет совсем после тридцати, никто не возьмет.
Василиса только отвернулась к стене. Опять эти дуры завели свои деревенские разговоры. Белье она ей даст. Ты ей ноги будешь целовать, когда она твоего тридцатилетнего оболтуса заберет.
Обед был совсем недавно, и ее все еще тошнило и было мутно, хотя она почти ничего не ела. Да какое почти — она съела две ложки прозрачного жидкого супа, с трудом прожевала кусок картофелины из него и не стала брать второе. Раньше так сильно не тошнило. Резь была, но резь была давно, она уже привыкла, приучилась жить с болью, как приучилась жить со слабостью и старостью.
Хотелось спать. Ночью привезли из реанимации бабулечку с отрезанной ногой. Она сначала стонала, а потом начала зазывать всех на блины. К утру зашлась криком, тут медсестра и пришла ей что-то вколоть наконец. Но через час уже приходили с градусниками, потом разносили таблетки, потом завтрак и обход, все не поспишь. Перед обедом к бабулечке заходил психиатр, расспрашивал про блины. Та разумно отвечала, будто ей приснилось, что она блины печет. Бабулечку оставили. Значит, ночью снова не спать.
— Бил он ее страшно… Однажды вижу — идет, а голова как холодец.
— По пьянке, что ли?
— Да нет, он вообще не пил. Ну, на Новый год разве.
— Ой, трезвый тогда вообще клиника. По пьянке еще можно как-то понять. Особенно если женщина такая, что выведет.
Василиса никогда не встревала в их разговоры. Кудахтают и кудахтают. Такая у них жизнь, не повезло. Теперь уже поздно учить, теперь, если узнают, поймут и проникнутся, это принесет им только горечь, что всю жизнь жили как не люди, и не исправить ничего. У нее Толя был хороший. Бить? Это дикость какая-то. Стирал, посуду мыл, ужины на нем были, пока она в машбюро подрабатывала. Когда Сашенька родился, ночами его укачивал. Хороший был муж, таких и сейчас не встретишь. И от свекрови всегда защищал.
Она прикрыла глаза и почти задремала. В полусне Толя опять к ней пришел, зачастил последнее время.
