слепая тоска, возведённая в куб. Помнишь, как
ты шептала: «Согрей, согрей меня…» — я бы всё
поменял на машину времени, но нигде не найти
этих дивных машин. И осталась невзятой
вершина горная, да от юности — только воронка
чёрная, ей рукою вдогонку маши, не маши…
Всё никак не сроднюсь я с былой ошибкою,
с пустотою внутри, с этой почвой зыбкою…
Лишь в тревожащих снах мы вдвоём, мы одни…
Выбираюсь на свет из липкого ила я, и всего-то
прошу об одном я, милая — позвони мне, как
выпадет шанс… Позвони».
Он сидит за столом: постаревший, маленький…
В ширпотребных часах всё дремотней маятник.
Если хочешь грезить — пожалуйста, грезь. В
магнитоле Высоцкий хрипит про шурина, ну а в
комнате мрачно и так накурено — хоть топор на
безжизненный воздух повесь. А в окне славный
вид на аллею с тисами… Легче с сердцем, и
письма уже дописаны — можно слушать
задиристый говор собак, можно пить, говорить,
изучать соцветия… Две любви — всё, что было
за полстолетия. Он никак не умеет забыть их,
никак. Он всё тщится прошедшее в слове
выразить: вот и пишет те письма, чтоб завтра
выбросить; но слова снова скроют пробоины
лет… Он стремится картину создать из абриса.
Он не знает суде́б и не знает адреса — просто пишет.
Промчавшейся жизни вослед.
