— О как! Юкинага у нас в тонкие ценители поэзии записался, надо же, — Киёмаса иронично вздернул бровь, — а ты у нас, выходит, поэт?
Хидэтада отчего-то смутился и потупил взгляд:
— Что вы… какой я поэт. Так… входит в обязательное обучение… И это и не стихи были, если честно. Просто Юкинага счел их оскорбительными.
— Оскорбительными? Ну-ка… давай и я послушаю. Только не говори, что забыл, — тон Киёмасы стал угрожающим.
— Нет… помню, просто…
— Что — просто? Я не Асано Юкинага, и речки здесь нет. В крайнем случае суну тебя в бочку ногами вверх.
— Не сунете! — сверкнул глазами Хидэтада.
— Рассказывай!
— Перо куропатки
Выглядит так же, как перья сокола.
Да высоко не взлететь
На нарисованных крыльях
[13].
Киёмаса задумался и тут же разразился хохотом.
— Слушай, поэт. Если сейчас ты так же смешно придумаешь про меня, обещаю: твоя голова останется сухой.
— Про вас?
— Про меня! — Киёмаса снова придвинулся и положил руку на плечо Хидэтады, слегка придавив: — Или боишься?
— Ничего я не боюсь, — Хидэтада дернул плечом, сбрасывая руку, и потянулся за ковшом. — Только надо еще выпить.
— А, вот это ты дело говоришь! — обрадовался Киёмаса и протянул чашку.
Хидэтада налил им обоим, на этот раз не пролив, и задумался, уставившись в чашку. Потом залпом выпил, выдохнул и поднял глаза к потолку:
«Мне доводилось слышать,
Будто бы щель «мужского копья» зовут
Киёмаса поперхнулся сакэ, швырнул чашку на пол и оглушительно захохотал:
— А неплохие у тебя… учителя стихосложения. Я бы у них… тоже поучился.
— Я слышал: вы не любите стихов.
— Глупости. Я не люблю китайских стихов. Это которые… — и Киёмаса закатил глаза, поднял руки вверх и медленно продекламировал:
«Летела черепаха над забором
Огромный хрен —
Такая прекрасная осень».
— Сидят одни умники и делают вид, что в этом бреде есть великий смысл. А другие умники делают вид, что его понимают. Ужасно бесит. А стихи я люблю. И песни тоже, — Киёмаса опустил руки, прикрыл глаза и внезапно затянул:
«Напрягая все силы, плывем мы по морю Цукуси,
Раздвигая волны.
А если ты, храбрец,
Будешь бить врага и не вернешься,
То станешь после смерти героем, защищавшим страну.
Бог храма Хакодзаки, где ты клялся,
Знает о доблести
Японского духа».
Он пел долго, слегка раскачиваясь, а после того как закончил песню, открыл глаза. Хидэтада сидел, уронив голову на грудь. Киёмаса протянул руку и толкнул его в плечо. Юноша упал, вытянулся и подсунул руку под голову.
— Мальчишка… — усмехнулся Киёмаса. Ему вдруг стало нестерпимо жаль молодого Токугаву. В свои шестнадцать парень имел все, о чем мог бы только мечтать человек. Никогда не знал ни голода, ни обид. Роскошные одежды, красивые женщины, лучшие учителя, почет и уважение с самого детства. А главного не было. Того, о чем мечтает любой мальчишка, что снится даже сыну крестьянина по ночам, — воинской славы. И, конечно, страха смерти в первом серьезном бою, когда понимаешь — вот она какая, смерть. Слез над убитыми друзьями. Опьяняющего счастья, когда держишь в руках отсеченную голову врага. И гордости, когда преклоняешь колено перед господином, чтобы получить из его рук заслуженную награду. И каменной тяжести поражения, когда тебе кажется, что никакая кровь и боль никогда не смоют это чувство с твоей души, а рука сама тянется к поясу. Это настоящая жизнь, а Хидэтада был ее лишен. Понимал ли его отец, что лишает сына того, что сам сполна получил в юности? Киёмаса этого не знал. Но пообещал себе, что если будет прощен и его светлость даст ему возможность загладить вину и исправить ошибки, он будет просить отпустить мальчишку с ним. Как упросил когда-то Асано Нагамасу.
