Откинув одеяло, он поднялся, разминая попутно затекшее за ночь тело, повертел головой, прогоняя остатки сна. Скинул ночное косодэ[8], оставшись голым по пояс, взял меч со стойки и вышел.
Вода была холодной, он тщательно ополоснул непривычно гладкие лицо и голову, облил плечи и руки и тщательно вытерся. Полностью он вымоется уже после утренней тренировки. Он снова провел ладонью по голове.
Тщательно выбрив голову и лицо, Киёмаса поначалу ощущал себя голым. Но, возможно, в этом и был основной смысл: в чувстве беззащитности и открытости. А когда он облачился в принесенные по его просьбе белые одежды, все окончательно встало на свои места. И он наконец ощутил что-то похожее на спокойствие. С этого момента он больше не распоряжался своей жизнью.
Некоторое время он раздумывал — не подать ли прошение господину Хидэёси даровать ему позволение удалиться в монастырь, но решил, что это может выглядеть как попытка избежать заслуженной кары. А что, если он все же еще нужен господину? И он отказался от этой мысли. Как и от мысли лишить себя жизни самому. Она ему не принадлежит, и у него нет права на подобные решения.
Киёмаса дернул головой и поморщился. Слишком много времени на размышления, это плохо. Он направился во внутренний дворик, куда ему не было запрещено выходить, и принял боевую стойку. Шаг. Еще шаг. Удар. Он замер и развернулся. Еще шаг. Он знал, что за ним наблюдают, чувствовал взгляды, но был уверен, что никто не осмелится подойти…
…Как не смели входить в его каюту, когда берега той проклятой земли еще были видны на горизонте.
Этому Киёмаса совершенно не был удивлен: днем ранее он в гневе зарубил адъютанта, доложившему ему о готовности корабля к отправке. И пока он поднимался на борт, абсолютно все, кто его сопровождал, держались на весьма почтительном расстоянии.
Потолок каюты был очень низким, выпрямиться в полный рост не представлялось возможным, но все равно он выходил из тесного помещения лишь по нужде и немедленно возвращался обратно. И продолжал сидеть, глядя в никуда. Тогда он ни о чем не думал. Мыслей просто не было, а если и мелькало что-то подобное, то всегда вспышкой холодной бешеной ярости, и он лишь усилием воли заставлял себя не покидать избранное место. Слишком многие его воины остались в той земле навсегда. И те, кто разделил с ним позор, имели право вернуться на родную землю живыми. Он знал, что если случится что-то непредвиденное, то ему в любом случае доложат об этом. А излишества в виде еды или питья ему были ни к чему.
