И вот сегодня, испробовав вместе с остальными соотечественниками на вкус и на цвет немалую толику всевозможных экологических сюрпризов, но несмотря на это сохраняя самое, так сказать, трезвенное гражданское самочувствие, я позволю себе произнести вслух:
Товарищи и господа экологи! Ваши тщания заведомо обречены на провал. И произошло это давно, — в тот злополучный час, когда вы легкомысленно и высокомерно обозвали природу «окружающей средой». В мире идей слишком много зависит от чистоты и недвусмысленности первоначально данных названий. Для вас же природа оказалась даже не мастерской, как ее запанибратски нарекли нигилисты прошлого века, даже не лабораторией, а какой-то подсобкой при человечестве технических революционеров. Ветхой подсобкой с безнадежно прохудившейся крышей.
Вот и настала расплата. «Окружающая среда» обернулась вчерашним днем, а нас всех плотно окольцевал четверг во всем его зловещем великолепии, имя же этому дню, истинное и подлинное, «окружающий фон». Теперь у нас все в мире будет «приближаться к фону» — радиация, химическое засорение планеты, отравление всех ее пор нашим самоубийственным практицизмом. Сегодня мы считаем фон почти что нормой благополучия, правда, с едва различимым отклонением от нее. Но фон — это не столб, врытый и утрамбованный в заданном месте. Фон — это лес, зловещий шекспировский лес, грозно движущийся навстречу людям, и завтра его смещение может обозначить порог смерти.
Боже упаси, не намерен я никого пугать. Мы и так все слишком уж запуганы страшными цифровыми выкладками ученых, статистическими реестрами невосстановимых потерь. Одного лишь сведения, что современный реактивный лайнер за время полета с континента на континент сжирает столько-то килограммов кислорода (сознательно не привожу пугающую большую цифру), — одного лишь этого сведения вполне достаточно, чтобы все человечество стало заикаться, как… ну, к примеру, как поэт Николай Тряпкин. Но, видимо, только он у нас, бедолага, такой тонкокожий, все же другие настолько притерпелись к страхам, что однажды вдруг совершенно перестали чего бы то ни было бояться и не страдают отныне никакими дефектами речи. Один лишь Тряпкин все еще трусит, остальное же человечество — от грудных младенцев до беззубых старушек — бесстрашно садится в пузатые лайнеры и летит себе, разжевывая инкубаторскую курятину, глазея на белоснежные облака и упорно не догадываясь, что за спиной у них с каждой секундой все больше вытягивается в длину еще один черный коридор пустоты.
