Выньте, гулящие руки из брюк (вон они «революционеры»!)
берите камень, нож или бомбу…
Следующая затем парафраза монолога Мармеладова>31 обращена по-видимому к «гулящему» люмпен-пролетариату – классовая ориентация поэта конечно не яснее истории мидян>32, но авторитет улицы несомненен. Улица оказалась во власти пролетарской революции. Овладев предметом внимания поэта, революция овладела и самим поэтом со всей его лирикой.
Тогда то началось создание революционного стиля Маяковского. Создавался он с крайней простотой. Вместо «накрашенная, рыжая ты!» всюду проставлялась – революция. Гиперболизм построения, составивший уже и ранее основу стиля Маяковского, остался в полной неприкосновенности. Но гипербола, казавшейся не вполне уместным средством для изображения интимной влюбленности теперь, в приложении к революции и ее событиям, пришлась ко двору, вернее вернулась на старое место – в область высокого парения и лирического беспорядка оды. Державинский богатырь>33, бросавший рукою башни за облако заставлявший трещать горы под своей поступью, а воды вскипать от своего прикосновения возродился в гиперболе Маяковского. Так началась любовь лирики Маяковского и революции.
Измены нет – любовь одна! – как сказали Гиппиус и Зигмунд Фрейд. Любовь нашего лирика к революции, если по стихам судить о ней, была не менее мучительной, чем его любовь к героине «Флейты». Стихи Маяковского о революции проникнуты все тем же напряжением, ищущим песенного исхода и его не находящего. Истерия густым цветом растягивается по его поверхности, и поэт торжествующей революции возникает из своих произведений в образе гонимого страдальца. Голгофа его не кончилась, хотя аудитория давно перестала ему свистать, она даже сделала его своим любимцем – ни один поэт на нашей земле не слышал себе столь громких и столь дружных аплодисментов. Состав этой аудитории казалось бы не оставляет поэту желать лучшего – его любимая улица почти целиком заполняет многоярусную аудиторию Политехнического музея – откуда же грусть? Поэту улицы мало улицы.
Впервые он стал заботиться о классовом составе своей аудитории. Он идет со своими стихами на митинг. Организует свои чтения перед делегатами профсоюзов, собирает анкеты, коллекционирует резолюции и приходит в неописуемую ярость, если анонимные анкеты предполагаются подписанными совбарышнями, его поклонницами. Он спорит и доказывает. Он хочет быть признанным пролетарским поэтом. Он желает признания за собой этого титула со стороны старых борцов революции. Он терпит неудачу.
