Любая семья хранит свою историю по-разному. У одних — это пухлые, битком набитые фотографиями альбомы, у других — вещи, родные с незапамятных времен. Чулан отца — архив нашей семьи. Всю ее историю можно прочитать по инструментам. Здесь есть чудной фигурный молоток с дореволюционным клеймом Путиловского завода, аляповатые и неудобные ключи тридцатых годов, самоделки военного времени и ловкие инструменты последних лет. Здесь вся биография моего отца и, пожалуй, моя. Взять хотя бы эти коньки и санки. Если порыться — можно найти все игрушки, которые были у меня в детстве, и, вероятно, тот первый болт, который я нарезал под руководством отца... Ни он, ни мама никогда не выбрасывали ничего металлического, что носило на себе следы человеческой руки. Я знаю, что отец страдал, когда видел, как в канаве ржавеет флянец или гайка. Он обязательно поднимал ее, обтирал и складывал потом в эти железные банки под верстаком. Они совершенно были ему не нужны. И подбирал он их не от жадности. Время от времени он относил свои сокровища в механическую — там находилось им применение. Но через полгода банки под верстаком наполнялись снова.
— Тапочки, маманя, обувь несерьезная. Сапоги лучше. Я привык.
Маленькое окошко занавешено маминым темным платком. Я знаю этот платок. Ему лет восемь. Он появился еще тогда, когда я задумал жениться. Тогда мама и купила себе этот платок — теплый, громадный. В нем она становилась серьезной и строгой. Вместо кистей с краев платка свешивались какие-то короткие колбаски. Они постукивали друг о друга.
— Мама, где у нас молоток и гвозди?
Сколько я помню, мама мечтала о корове. Не просто о корове, а о «Зорьке» — такой рыжей с белым пятном на лбу. Во дворе она даже отвела место для стойла. Она исподволь вела с отцом разговоры о том, как хорошо по утрам пить парное молоко, особенно ему, механику, человеку железной профессии, — и душу размягчает, и здоровье крепче делается. Но отец разгадал ее «хитросплетенья».
— Хорошо. Я возьму. Но дай мне слово, что в любой момент, когда я решу, ты возьмешь их обратно.
— Какого черта ты смотришь на меня своими круглыми глупыми глазами?
В половине девятого я выбрался на гудронированное шоссе и пошел по нему на юг. Слева медленно взбиралось солнце. Степь была ровной. Ее пятнали блеклые полосы скошенной травы и зеленые шелковые квадраты овса.
Густой аромат вина не мог побороть знакомого мне машинного запаха, исходившего от них. Этот запах неистребим. Можно семь шкур содрать в парной с человека, одеть его в чистую, только что из комода рубашку, но стоит ему войти в комнату, как тотчас запахнет машиной. Я знаю это по себе.
