Так хотелось хоть одним глазком глянуть на диву!
— Нету, чё разорался, — Аркашка отвел занесённую для второго щелбана руку соседника. — Так и попадётся она тебе сразу. Искать надо, чего уж тут. Так бы и было тебе тайное, чтобы в самой первой книге и попалось.
— Так книга же с ТЕХ ПОЛОК… — Алёшка захлебнулся запретными словами.
— Тех, поди, да не тех.
— Ну, ужо завтра в сундук полезем!
Аркашка вздрогнул от страшного обещания и скатился со стола. И долго ещё в голове звучало грозное «ужо».
Папка и мамка сидели за одноногим столом, разливая вечернюю похлёбку. Мрачные бородатые родители тихо переговаривались, не замечая ещё непутёвого сына. Аркашка помялся в дверном проёме, боясь скрипнуть дверьми, и всё-таки изловчился прикрыть за собой тихо.
— Ты бы покричал его, мать? — отец, прежде чем нарезать, прижал к груди кругленький хлебец. — Носит же где-то?
— Тута я, — огрызнулся Аркашка, делая вид, что давно уже как пришёл, а никто не видит.
— Народился, как вылупился! — удивился отец. — Где тебя опять носит? Кормят, что ли, по соседям?
— А чё не кормить? — дёрнулся Аркашка. — Не так-то на нашей улице пацанов много!
Мать покачал головой. Пацанов в деревне действительно было немного, а уж на самых окраинах — и говорить нечего.
— С Алёшкой опять болтался? Бабка егойный всё вас блинами пичкает!
— А ну и с Алёшкой, тебе-то чего?
— Ты как с матерью разговариваешь? — подскочил было отец. Но мать вдруг глянул на него косо, и батька только рукой махнул.
Аркашка почуял слабину, смекнул, что неспроста угасла проскочившая искра. Сел к столу, покопался для вида и начал уписывать похлёбку.
Потом они долго пили чаю, и пацан делал вид, что ресницы прямо-таки склеивает дремота. Вроде бы еле дошёл до дивана…
— Уснул, что ли? — спросил мать.
— Дышит тихо.
— Ты б, может, в комнату его унёс?
— Большой уже, тяжёлый. Да спит же…
Они помолчали. Аркашка дышал ровно, даже посапывал.
— Вот ведь оно теперь как, Паша, — тихо сказал мать. — Думали разве, когда воевали за свои права, что вот так будет? Всего-то двадцать лет прошло… Ровно как социологи писали тогда: поколение — это всего двадцать лет. Пройдёт двадцать лет, вот тогда вы и поймёте… — Мать вдруг всхлипнул, и сердечко у Аркашки дрогнуло от жалости.
— А какое у него теперь поколение? — пробурчал отец, стараясь не обращать внимания на рвущиеся слезы матери. Такой уж он был — грубоватый от неумения выразить боль. — Не будет у них, как ты мечтал. Они же пацанами растут. Простыми пацанами. Да и сколько сверстников у него? Тысяч сорок? И квоты всё жёстче. В криобанках у нас не так уж много оплодотворённых яйцеклеток. И неизвестно, сколько они продадут нам в этом году. Смеются они над нами, отдают только будущих мальчиков. Ждут, пока природа возьмёт своё. И торговать нам с ними непросто. Что мы им можем предложить, кроме отчётов для их науки? Нам бы самим выжить в этой резервации. Мы ж в деревне — как звери в клетке. Значит, на следующий год детей будет ещё меньше. Потому и закон этот подняли из небытия.
