Огонь за решеткой камина гаснет.
А Колин все стучит и стучит по клавишам. И поздно ночью я все еще его слышу.
Проходит неделя, и я ночью еду в заброшенный дом, который много раз проезжала по дороге в Колфакс и обратно. Я ставлю машину за углом, проскальзываю внутрь. Днем здесь внутри противно, валяется щебень, и дом как бревно в глазу вполне приличного района. Ночью здесь зловещая, неестественная красота. Лунный свет сплетает причудливые узоры на разбитых стеклах, на потрескавшихся, облезших стенах. Как подводный храм, разрушенный и заброшенный, но полный тайны и остатков величия.
Он будет гореть, как вымоченный керосином картон, которым я его и поджигаю.
Я держусь как можно ближе, отступаю только тогда, когда уже слышу сирены.
Дом погибает за минуты, хрупкие стены проваливаются, обрушиваются внутрь.
Что я наделала?
Пока пожарные тушат последние очаги, я остаюсь все там же, дрожа в тени, и темнота у меня в животе одевается льдом, и этот кусок холода у меня внутри, как мертвый ребенок.
Я еду домой.
И думаю, что надо как-то переубедить Колина. Заставить его меня желать. Заставить его гореть.
Колин встречает меня в дверях со стаканом в руке и со словами, которым нет прошения.
- Я все обдумал. Я ухожу.
- Ты не можешь! Что я тебе сделала?
- Ничего не сделала. Или все сделала. - У него изможденный вид. - С тех пор, как ты мне сказала про этого из мотеля, которого ты даже имени не помнишь, ты будто меня сглазила. Я не могу писать ни о чем, кроме тебя. С ним. С другими. Это одержимость, которая застилает мне глаза. Я должен от тебя уйти.
- Нет!
Я прижимаю его к себе, и на одну тающую секунду он прижимается ко мне, и я ощущаю, что у него твердый, но когда я тянусь к этой твердости, он меня отталкивает.
- Ты пьян, - говорю я.
- Еще недостаточно, - отвечает он.
- И ты на меня злишься.
- Да.
- Так дай мне ощутить твою злость. Ударь меня. Сделай, что хочешь. Только дай мне что-то ощутить!
- Завтра, - говорит он, и у меня на миг есть надежда. Но я не поняла. Завтра я ухожу, - говорит он. - Как только просплюсь.
И он бредет к своей раскладушке и падает поперек.
Невыносимый ледяной холод.
Пока Колин храпит, я разбрызгиваю бензин по грудам газет, рукописей, по бумагам, которые я рассыпала у двери. Потом отступаю и зажигаю спичку.
И бросаю.
Рев, которого я не ожидала, и почти сразу - прыжки восставшего пламени. Рубашка Колина занимается сразу. Он с ревом вскакивает на ноги, хлопая руками по горящей одежде.
