— А, это ты, — нерадостно бубнит он и возвращается в спальню, на ходу допивая водку.
— Что за праздник? — интересуется девушка, брезгливо переступая через разбросанные в коридоре вещи. Павел в ответ неопределенно машет рукой.
— Имею право, — заплетающимся языком мямлит он, — расслабиться…
— Расслабиться? — Алина в удивлении приподнимает бровь. — От чего, позволь спросить? Устал ничего не делать?
— Да пошла ты, — выплевывает он, отбросив пустую бутылку.
— С удовольствием, но сперва… — она осекается, наткнувшись взглядом на разбитую фотографию. Приседает на корточки и поднимает портрет. — Теперь ясно, — хмыкает, рассматривая снимок. — И что вы все в ней нашли?
— Она свят…святая, — икнув, отвечает Павел и падает на кровать. Алина усмехается.
— Святая, говоришь? — она сминает фото и бросает в кучу стекла. — Святые не живут чужой жизнью, — жёстко добавляет она. Но Павел уже храпит, зарывшись в подушки.
— Спи, спи, Павлуша, — ядовито шепчет Алина, накинув на Павла покрывало, — пока можешь.
И, еще немного постояв над пьяным телом, уходит, оставив на кухонном столе черную папку.
Тьма сгущается над городом. Тяжёлым бархатом цепляется за наливающиеся цветом и жизнью ветви. Окутывает молчаливые пятиэтажки особым ночным безмолвием. Алина сидит на узком подоконнике, устремив взгляд в беззвёздное ночное небо, и курит. Её знобит. Дрожь не унял ни обжигающий кофе, ни початая бутылка коньяка. Озноб внутри неё, её частью, отголосками прошлого. От него невозможно избавиться. Ничто не может согреть от одиночества, давно ставшего её единственным спутником. Из открытой форточки тёплый ветерок тормошит её короткие чёрные волосы, мурашками пробегает по телу. В голове тяжело отдаются звуки гитары и барабана, рвущиеся из чьей-то стереосистемы. И сердце разбивается на осколки в такт очередному барабанному соло, возвращая Алину в далёкое прошлое, ни на минуту не отпускающее из своих гнусных лап.
Она выдыхает клубок дыма, прикрывает глаза и вновь оказывается на старой, на ладан дышащей койке приюта…
…Ей тринадцать. Растрёпанные волосы слиплись от грязи и крови. Распухшее лицо украшают сломанный нос, разбитая губа и рассечённая бровь. Живот жжёт нестерпимой болью. Дергает и рвёт на части между ногами. Руки трясутся, и хочется плакать, но слёз нет.
Пару часов назад её привезли из больницы, где ей удалось немного поспать после осмотра гинеколога, и заперли в «комнате совести». Так воспитатели детского дома называли тёмную комнату два на два, куда отправляли провинившихся воспитанников подумать над своим поведением. Алина была частой гостьей карцера и подозревала, что некогда здесь был чулан. Ни окна, ни свободного пространства, только полуразвалившаяся, сильно скрипучая кровать, на которой можно было лишь сидеть или лежать, свернувшись в три погибели.
