Голос Алексея сорвался. Он помолчал.
— А ведь коммунисты среди них были: Иван Кустов, Евсеев. Какой же я секретарь партийный? Разве посмели бы так орать на Бессонова? Выходит, пустое я место. Страшно, Рая… От меня сейчас все шарахаются. Пусть виноват, ошибся, не надо бы при Глафире лишнего болтать. Обсудили бы на собрании, освободили бы, дали бы выговор — пусть! Все легче! А он перед народом унизил! А сталкивать меня с секретарей отец твой не хочет, невыгодно ему. Райком ведь заинтересуется…
— Так ты сам в райком иди!
— Эх! Думал об этом! Ну, пойду, так ведь сейчас против меня весь колхоз. Пришлет райком человека, тот встанет на мою сторону, меня здесь еще больше возненавидят: «Ага, мол, жаловаться полез!». Ничего я этим не добьюсь, глаза им не раскрою. Опять для них Иван Маркелович свят и чист, а я жалобщик, клеветник. Да и в райкоме-то Ивану Маркеловичу больше поверят. Он старый председатель, а я молодо-зелено.
— Так что же делать?
— На знаю.
Чупров сидел дома. Раскрасневшийся, потный, он допивал пятый стакан чаю.
— Садись, — добродушно сказал он, когда Рая вошла в избу. — Мать, медку нам подкинь. Еще стаканчик выпью.
Рая тяжело дышала.
— Кто за тобой гнался?
— Никто.
— То-то и видно. Да не бойсь, пытать не стану, сам молодым был.
— Отец!
— Что?
— Сейчас видела Алексея.
Иван Маркелович насторожился:
— Ну и что же? Чего тебе с ним не видеться, чай, каждый вечер встречаетесь.
— Говорила с ним.
— Коль не секрет, о чем?
— О том, как ты его перед народом осрамил.
— Я? Я тут ни при чем. Колхозники срамили.
— Он же тебя хотел предупредить.
— О чем?
— Сам знаешь.
— Ну, хватит! Предупреждения надоели.
— Если он виноват, почему ты на партийном собрании вопрос не поставил?
— Много будешь знать, скоро состаришься.
— А я знаю! Будешь настаивать, чтобы его сняли, райком заинтересуется, а это тебе невыгодно. Всплывет кое-что.
Чупров свирепо крякнул, поднялся из-за стола.
— Раз и навсегда говорю: миловаться с ним милуйся, а меня не трожь!
— Нет, трону!
— Тогда из моего дома уходи! К нему, коли он дороже!
— И уйду!
— Да это что же такое? Матушки мои! — испугалась Федотовна. — Иван, опомнись! А ты, вертихвостка, против кого кричишь?.
— Молчи! — повернулся Чупров к жене и холодно кивнул дочери: — Можешь собираться!
— Не пущу! — крикнула Федотовна. — На позор-то всей деревне. Без свадьбы. Не пущу!
— Мать! Пусти ее! Мать!! Старая дура! Кому говорят, отстань! Пускай идет, коль совести нет.
Федотовна села на лавку и запричитала:
