— А ты на меня глазами-то не строкай, — обиделась Серафима. — Может, она тебе и посторонняя, а вот ты ей — нет.
— Да с чего вы это взяли?! — прислушиваясь к себе, Кирилл с удивлением обнаружил, что его сердце бьётся чаще, чем обычно.
— А ты у ней самой спроси, — неожиданно обрубила Серафима. — Граждане, кто взошёл в Еловках, оплачивайте проезд, пожалуйста!
— Да что спросить-то? — вконец растерялся Кирилл.
— Ты проезд оплатил? — Серафима сурово сдвинула брови.
— Оплатил.
— Я тебе сдачу дала?
— Дали.
— Тогда не задерживай. Граждане, кто взошёл в Еловках, оплачивайте проезд! — повернувшись к Кириллу спиной, будто начисто позабыв о его существовании, Серафима Кузьминична двинулась вдоль прохода дальше, а он смотрел ей вслед и никак не мог понять, отчего его глупое сердце застучало быстрее.
* * *
— Уезжала бы ты, Марья, от греха подальше, — пыхнув вонючей папиросой, Николай Фёдорович прищурился, обождал, пока струя едкого дыма рассеется, и потёр глаза ладонями.
— Что ж ты так с родной дочерью? — Марья отошла от окна, выдвинула из-под кухонного стола тяжёлый трёхногий табурет и, опустившись на него, посмотрела на отца в упор. — Звал, звал, а теперь — на тебе, уезжай.
— А чего ждать-то? — Николай бросил на дочь вопросительный взгляд, подёргивая усы за самые кончики. — О тебе и так половина деревни лясы точит, хочешь, чтобы в каждом доме говорить начали?
— На чужой роток не набросишь платок, мало ли кто чего скажет, что ж мне, из-за досужих сплетен из родного дома бежать прикажешь? — серозелёные, в точности как у отца, глаза Марьи посмотрели на Голубикина с вызовом.
— Дыма без огня не бывает, — поморщившись, Николай запустил руку под рубашку и потер ладонью грудь. — Ты, Марьяшка, на меня обиды не держи, но нечего тебе здесь одной делать.
— Это почему же? — улыбка на лице Марьи покривилась и мелко запрыгала.
— Неужто сама не знаешь? — Голубикин на мгновение замер, затянувшись сизым дымом, а потом неторопливо выпустил его через ноздри.
— О чём я должна знать? — стараясь сохранить на лице невозмутимость, она снова заставила себя улыбнуться, но её тонкие, как у ребёнка, пальчики, беспрерывно скользя по клеёнке, выдавали её с головой.
— Знаешь что, это ты перед матерью ломай комедию, а со мной говори по-человечески, хватит из себя корёжить Бог не весть что, — под нажимом заскорузлых пальцев Голубикина окурок папиросы рассыпался по дну простенького белого блюдечка, заменявшего хозяину пепельницу, крохотными ломкими пластинками. — Ты, Машка, не крутись, ты знаешь, о чём я говорю, так что прекращай эти свои ужимки и давай поговорим как взрослые люди, пока мать на дворе, при ней всё равно никакого разговора не выйдет.
