Только одноглазый Мустафа, капитан и владелец этого корыта, зафрахтованного прижимистым герром Шлиманом из экономии, продолжал отчаянно отбиваться. Он, в отличие от своих матросов, понимал, что пощады ждать не приходится, и предпочел встретить смерть с оружием в руках. И, в отличие от матросов, он был единственным, на кого Дмитрий по-настоящему злился и кому не хотел давать поблажек — никаких, в том числе и почетной смерти в бою. Он уже пять раз мог прикончить эту вероломную кривую свинью, но всякий раз сдерживал готовую нанести смертельный удар руку: Мустафа был нужен ему живым.
Турок был неуклюж, но очень силен, и у Крестовского никак не получалось выбить из его мясистой пятерни оружие. Между тем время шло, ночь уверенно катилась к рассвету, а фелюга медленно дрейфовала с убранными парусами в сторону берега, до которого оставалось каких-нибудь пять или шесть морских миль.
Кузьмич, не забывший крестьянскую премудрость, ловко связывал плененных матросов концами шкотов, которые срезал откуда придется. Пленников было всего четверо, и старик управился быстро. Закончив, он встал у фальшборта, в сторонке, сложив на стволе ружья натруженные коричневые ладони, и принялся наблюдать за схваткой с таким видом, словно сидел в ложе Императорского театра и смотрел спектакль. Равнодушие его, однако же, являло собою одну лишь видимость; улучив момент, когда дерущиеся приблизились к нему на расстояние вытянутой руки, он молниеносно просунул приклад штуцера между ногами пятящегося под неистовым напором Дмитрия Мустафы. А когда турок упал, старик камердинер ногой выбил из его руки ятаган и стукнул одноглазого капитана прикладом по лбу — не слишком сильно, в самый раз для того, чтобы остудить его боевой пыл.
— Вечно ты влезешь, старый дурень, — опуская саблю, сказал Дмитрий, который ни за что не признался бы, что помощь камердинера была очень своевременной. — Все удовольствие испортил! Ты же видел, что я с ним играю!
— Так, ваше благородие, и доиграться можно, — рассудительно и не слишком почтительно ответил Кузьмич, связывая турка по рукам и ногам. — Рассвет скоро, а у нас с вами дел невпроворот…
— Плевал я на дела, — высокомерно ответил Дмитрий. — Честь дороже!
Камердинер промолчал. Он всегда молчал, когда речь заходила о вопросах чести, справедливо полагая, что это не его ума дело, или, в крайнем случае, поддакивал. Но сейчас в его молчании Крестовскому чудилось сомнение и даже осуждение. Разумеется, старому камердинеру и в голову бы не пришло действительно осуждать хозяина, и беспокоило Дмитрия, конечно же, не суровое сопение Кузьмича, а тихий голос его собственной совести — или, если угодно, той самой чести, о которой он только что привычно упомянул. В самом деле, о какой чести можно говорить применительно к драке двух воров, не поделивших чужое добро? А их с Мустафой схватку иначе не назовешь: права на так называемый клад Приама у них одинаковые — у Дмитрия чуть побольше, поскольку он, как ни крути, участвовал в раскопках, у Мустафы поменьше, но одинаковые — то есть вообще никаких.
