Мария с удивлением узнала, что, оказывается, у Гешке есть секреты, о которых он ей и словечком не обмолвился. В квартире было теперь два центра: бельевая корзина, в которой лежало ее дитя, и подпол в кухне, где хранилось оружие, а Гешке так же упорно уклонялся от навязчивых вопросов о своем, как она о своем.
— Ты мне никогда об этом ни слова не говорил,— заметила Мария.
— А зачем? — отозвался Гешке.
II
Майор фон Мальцан и Венцлов рано утром отправились в Берлин; это его обязанность, как друга отца, пояснил майор жене. Приехав, он потащил молодого человека в ресторанчик на окраине, где можно было поговорить по душам. Но оказалось, что ресторанчик закрыт: по случаю забастовки не явились ни кельнеры, ни повара. Тогда майор и Венцлов отправились пешком — трамваи также не ходили — на Момзенштрассе к советнику юстиции Шпрангеру. Они дружили с детства: Мальцан, Шпрангер и убитый на войне отец Венцлова.
Юстиции советник Шпрангер вознаградил их за не-состоявшийся завтрак: на столе появилось множество разнообразных настоек, вишневка, тминная водка, бренди и даже старый французский коньяк: бутылки были покрыты толстым слоем пыли.
— Так сохраняется аромат старины,— улыбаясь, пояснил Шпрангер.
— Ты прежде всего обязан прочистить мозги нашему общему сыну,— заявил Мальцан.— Этого молодого человека, видишь ли, мучит совесть оттого, что сегодня утром он не стоял рядом с Людендорфом у Бранденбургских: ворот, когда вступала эрхардтовская бригада.
Шпрангер ответил все еще с улыбкой:
— Угрызения совести — привилегия молодости.— И затем, бросив быстрый взгляд на хмурое молодое лицо Венцлова, заговорил совсем другим тоном: — Для нас все это не менее тяжело: ведь здесь перед нами характернейший для человеческой жизни конфликт, когда сердце говорит одно, а разум другое.
Венцлов внимательно посмотрел на хозяина дома. Но Шпрангер недаром занимался адвокатурой уже не один десяток лет. И недаром многие берлинские семьи считали, что он на редкость не болтлив и действует, как опытный хирург. Его клиентами были до сих пор члены семейств, принадлежавших к чиновничеству, даже к придворным чинам, и Шпрангер, ведя самые запутанные личные и служебные дела этих людей, неизменно оставался верен упомянутым качествам и действительно напоминал хирурга, бесстрастно переходящего от одной операции к другой. Он был специалистом по тяжбам, связанным с печатью и кино, и по таким процессам, которые раньше подлежали бы, самое большее, суду чести, а теперь, после
