9. Грузок, кто такой горка и липка?
…К новому проповеднику со свежими, но недалёкими глазами, к его придурковатым речам в 85-м году Олимпиада Дворцова отнеслась без особого пиетета. Зато член парткома комбината Георгий Иванович Туголуков превозносил его на всех собраниях, митингах и даже в приватных беседах. В течение двух дней под непосредственным руководством Георгия Ивановича по всему комбинату повесили портреты этого человека. Человека с симпатичненькой как бы Курильской грядой на лбу. («Это его боженька отметил», – радостно говорил Георгий Иванович работникам, разглядывающим повешенный портрет. Хотя по должности и партийности не должен бы так говорить. Однако многим уже тогда казалось, что боженька на человека просто дриснул в неурочный час.)
В отделе, где Олимпиада работала старшей чертёжницей, все как с ума посходили, никто не работал. «Перестройка! Перестройка!» Все бежали или на собрание, или на митинг. Или в крайнем случае набивались в курилке, там галдели. Покинутый большой зал с рядами чертёжных досок и с рейсшинами частенько напоминал теперь аэродром с брошенными аэропланами.
(Олимпиада сначала тоже бегала со всеми (куда люди, туда и Марья крива). На митингах, не узнавая себя, пищала голоском робкой неполноценной истерички. Каким пищат девчонки на концертах: «Уи-и-и-и-и!» Но быстро пришла в себя – успокоилась. Под шумок даже стала сваливать из отдела. Домой или на дачу.)
А Туголуков, как никогда, наставлял, поучал, указывал в цехах. (Он был инженер по технике безопасности.) Или выслушивал. С серьёзно сдвинутыми бровями. Чтобы тут же снова поучать: «Нет никаких мелочей, товарищи. Начинайте перестройку с себя! Только с себя! Открывайте в себе скрытые резервы!»
Сойдясь с Олимпиадой, в широкую кровать с лежащей женщиной он забирался теперь очень серьёзно – с раскрытой газетой в руках. «Вот послушай, дорогая, что сегодня пишут». И шла вдохновенная политинформация, прерываемая или пространными комментариями, или страстными объяснениями происходящего в стране. Олимпиада зло выключала свет. Отворачивалась к стенке. Политинформатор лежал рядом. С мерцающими глазами. Долго не остывал. Это было его время. Время надежд, время свершений.
На какое-то время Туголукова отрезвил отъезд бывшей жены в Россию. Отъезд с его девятилетним сыном Андрюшей, которого он очень любил. О котором и после развода продолжал заботиться и всячески опекать. Порой даже чересчур, чем, видимо, мешал молодой относительно женщине устроить заново свою личную жизнь. Она всё проделала тайно. Втихаря, пока перестройщик водил маёвки, обменяла квартиру на Иркутск, где жила бабушка Андрюши, втихаря, даже не дав проститься с отцом, увезла сына… Возмущённый Туголуков бросился вдогонку, чтобы высказать ей всё, а может быть, даже и отобрать сына… но с полдороги почему-то вернулся. И почти сразу о сыне и об обиде забыл, опять окунулся с головой в дело перестройки. Олимпиада стала поглядывать на него по-женски свысока, даже брезгливо. Как на недоделанного. (Хотя, казалось, теперь-то уж ничто не мешало ей сойтись с Туголуковым серьёзно.) Раза два не открыла даже ночью дверь. Тут и появился Витька Фантызин. Сначала, понятно – Виктор Степанович.
