Среди маргиналов известно такое высказывание: вера — для тех, кто боится попасть в ад, духовность — для тех, кто ад уже видел в своей земной жизни. А с православной точки зрения вера и духовность — это разные вещи?
Мне трудно уразуметь, что буквально означает такое высказывание, но если мысленно реконструировать логику, которая за ним может крыться, то, очевидно, речь идет о неких людях, будто бы взглянувших в глубины ада и прикоснувшихся либо к каким-то эзотерическим знаниям, либо к порокам и страстям. И теперь, познав самую темноту и оттолкнувшись от нее, они могут рассуждать о том, что такое белое и что такое черное. На самом деле это с давних времен хорошо известная логика, которая предполагает, что для того, чтобы отказаться от тех или иных видов греха, их нужно вкусить. Собственно, это логика грехопадения первых людей. Если бы они отвергли соблазн лукавого и не нарушили единственную заповедь, данную им в раю, то отпадение человечества от Бога было бы невозможно. Но раз грех был познан, хотя потом и преодолен, произошла вся та драма изгнания из рая, которая потребовала голгофской жертвы Сына Божиего.
Безусловно, для Православия духовность неотделима от веры. И в этом смысле нынешние изрядно уже надоевшие разговоры о духовности, обретаемой через интеллектуальное познание, эстетическое развитие, туристическое разнообразие жизни, представляются абсолютно ложными. Еще в апостольских посланиях сказано: Это люди, отделяющие себя (от единства веры), душевные, не имеющие духа» (Иуд. 1, 19). А по нынешним временам то, что называется духовностью, и до душевности-то большей частью не дотягивает. Скорее, это род тонкого плотоугождения, которое не обязательно принимает внешне грубые формы скотских страстей, но у человека с развитыми художественными запросами может сочетаться с определенным эстетическим или интеллектуально-усладительным моментом.
Духовность — это слово, происходящее от слова «дух». А «пневма-дух» — это Дух Святой. Реальность же Духа Святого познается только тем человеком, который входит в жизнь Церкви как единого организма, данного нам здесь, на земле, Самим Богом для нашего с Ним общения. Все другое может быть лишь мостками и преддверием настоящей духовной жизни, лишь ее тенями и образами, в какой бы гениальный полет мысли нас наша мирская духовность ни увлекала.
Почему Лазарь после своего воскрешения никогда не смеялся и даже не улыбался?
Лазарь четверодневный, епископ Китийский, проживший на Кипре более двух десятков лет после своего воскрешения Спасителем, действительно, как говорит Церковное Предание, всегда был спокоен и ровен. Ни скорбь, ни уныние, ни отчаяние, ни веселость, пребывающие в этом мире, его больше уже не касались в той мере, в какой они касаются других людей. Понятно, что прежде всего за этим стоит тайна Божия, но мы можем помыслить, что это связано с тем знанием, которое Лазарь приобрел, прикоснувшись к миру невидимого за пределами нашего земного бытия. Узнать, что такое ужас нисшествия души в состояние отделенности от Бога, ибо, как мы знаем, до воскресения Христова и до сошествия Его в ад души всех, даже ветхозаветных пророков и праведников, после смерти пребывали в преисподней, то есть узнать всю бездну мучения и вернуться в этот мир, — разве может после этого показаться в нем даже самое смешное и трогательное или, напротив, самое грустное и безрадостное таким, чтобы избыть то памятование, которое Лазарем, почти единственным человеком на земле, было приобретено.
