Может, сейчас эта красивая решительная девочка была бы жива?
Но тогда, вероятно, город не получил бы предупреждения и жертв оказалось бы несоизмеримо больше…
— Ее звали Темершана. Она была совсем не похожа на наследницу Танеррета. Когда ей исполнилось тринадцать, отец подарил ей парусную лодку — «Блесну». Шанни готова была жить на этой лодке. Быстро всему училась, плавала как рыбка… мы называли ее юнгой, но это была лишь наполовину шутка. Спроси любого в городе, и каждый скажет, что сожалеют о ней и помнят. Мне она была тоже… родным человеком.
— Так ее помнят… и ты знал ее лично, дядя Янне?
— Что с того проку, ифленец? После осады в крепости не выжил никто. Да и в порту — мало кто уцелел. Ты видел, как горел город? Ты должен был видеть, наверняка ты тогда уже считался воином… как горел мой город. Горели дома на набережной… сейчас там хибары, а раньше жили моряки с семьями. Сад был, яблони цвели. Той осенью сгорело столько судеб, столько надежд… Но вам все было мало. Вам нужна была кровь, и кровь лилась без счета. Вам и тогда было все равно, кого резать… и сейчас все равно. Я хотел бы забыть. Но такое забыть невозможно, ифленец. Такое забыть невозможно. Знаешь, шел бы ты по добру, а то я сам тебя прибью… что за дурацкий день?!
Шеддерик молча пошел к выходу. Но у самого порога обернулся, ответив скорей себе, чем дяде Янне:
— Я не видел пожара. Я был далеко.
А вот то, что девушка на портрете слишком уж похожа на ореченную из монастыря Ленны — это вряд ли было совпадением. И об этом стоило поразмыслить. Всерьез.
Глава 3. Слово Золотой Матери
Темершана та Сиверс
Темершана любила работать одна. Ей нравилось, когда в мастерской гасли свечи и ореченные уходили, выполнив ежедневный урок, в сторону храма, просить о защите и святить те изделия, что удалось закончить. Изящные шкатулки, тонкой работы накладки на мебель и еще — особую деревянную посуду, в которую полагается складывать подношения духам-покровителям. Такие ставят в домах под идольцом Золотой Матери.
Темери любила работать одна, чтобы не мешали посторонние разговоры, шорохи. Не отвлекали от дела. Тогда и орнамент на шкатулку ложился точнее, более соответствовал тому, как она сама себе его представляла. И резец шел, словно сам, легко и уверенно.
Горели, потрескивая, три или четыре свечи. Их света с лихвой хватало, чтобы осветить небольшой стол, ящик с инструментами и листы эскизов. Темери, увлекшись, даже начинала мурлыкать какую-нибудь мелодию — то ли вспоминала, то ли придумывала на ходу. Работа ее успокаивала. Отгоняла непрошеные мысли о большом мире, в который однажды, и вероятно, скоро, придется вернуться. Вечера словно сплетались, сливались один с другим. Эта вереница могла бы стать бесконечной, и Темершана только радовалась бы такому повороту. Ведь когда ничего не меняется, ничего не может и разрушиться.
