Ап. проявила себя как чрезвычайно застенчивый и робкий ребенок. Первые дни, когда ее еще держали в постели, она вообще не разговаривала по собственному побуждению. Ее настроение казалось печальным и боязливым, она много плакала. Ее нельзя было склонить к ответу даже на самый простой вопрос. Сама по себе она не искала никакого общения с другими и избегала любого сближения. При этом она, однако, не была недружелюбна и недоступна, а, напротив, следовала каждому требованию, которое ей предъявлялось, и выполняла возложенные на нее небольшие работы не только к полному удовольствию, но проявляла необычное для своего возраста прилежание и выдержку. При попытках обследования она, наконец, после долгих настояний вымолвила, полуплача, тихим голосом несколько слов; если на нее резко нападали, она разражалась слезами и ничего нельзя было добиться. При этом никогда не было впечатления, что это поведение по злому умыслу, из упрямства или ожесточенности, а, скорее, из чрезмерной детской застенчивости, стеснения и боязливости. Подтверждается это предположение высказыванием обвиняемой в адрес воспитательницы, к которой она постепенно прониклась большим доверием и в отношении которой она некоторым образом преодолела свою робость. В ответ на ее упрек, что Ап. должна быть более откровенной с врачами, она сказала: «Когда врачи меня спрашивают, у меня ком подкатывает к горлу, так что я уже ничего больше не могу вымолвить». В течение шести недель Ап. частично преодолела свою робость и давала, наконец, более подробные связные ответы. О преступлении она под громкие всхлипывания дает те же показания, что и прежде. В качестве мотива она опять указала, что у нее была такая страшная тоска по дому, что она больше не знала, что ей делать; если бы она убежала домой, отец ее только бы избил и отправил обратно, как он это делал с Евгением, который несколько раз убегал из тоски по родине и дому со службы. Наконец, она думала, если один из детей умрет, ей можно будет домой, поэтому она подняла руку на ребенка. Она надеялась, что ничего не выйдет наружу, но когда ее хозяева попали в тюрьму, она во всем призналась. По требованию она написала о ходе дела ясным почерком орфографически правильно следующее:
«Моя мать сказала, я должна пойти в услужение к Антонам. Я пошла туда с охотой. Моя мать уложила мои вещи и пошла со мной в Н. Дети не сразу пошли ко мне. На второй день я почувствовала тоску по дому, в белое воскресенье я пошла домой. Когда я пришла домой, моя мать была в церкви. В полдень я пошла с моей матерью в Г. По дороге я сказала ей, мне хорошо у Антонов, но у меня тоска по дому, я хотела бы опять домой. Мать сказала, что дома я ей не нужна. В 4 часа я опять одна вернулась в Н., но у меня все еще была тоска по дому. В воскресенье после белого воскресенья меня навестила моя сестра. Я сказала ей, что у меня тоска по дому. Она сказала, что тоже должна была идти к чужим людям. Я должна хорошо молиться и быть прилежной и послушной, тогда тоска по дому пройдет. Когда ей нужно было уходить, я шла с ней до Ф. Когда мы расстались, меня опять охватила тоска по дому. Спустя 8 дней я сказала Антонам, они должны отпустить меня как-нибудь домой, они сказали, что берут детей тоже не каждый божий день, я должна остаться здесь и уже поздно. В другое воскресенье мне пришла мысль убить младшего ребенка. Я думала, если ребенка не будет, тогда мне можно будет домой. Утром в воскресенье в 3 часа я забрала ребенка и бросила его в реку и потом я опять пошла обратно в дом. Только три дня спустя я сказала, что убила ребенка. Я потому не сразу сказала это, что думала, меня посадят. Сразу после этого полицейский отвел меня в тюрьму. После этого я очень раскаивалась, что сделала это. Спустя 10 недель полицейский привел меня сюда».
