Требовать от искусства общей понятности – это все равно, что сказать: в каждом доме лестница должна быть только в одну ступеньку. Ну, а если в доме несколько этажей? Тогда как? Тогда – долой многоэтажные дома и да здравствует всеобщие равные избушки на курьих ножках?! Напрасно т. Сосновский не убоялся учредиловского лозунга. Этот лозунг его подвел.
Тов. Сосновский издевается над стихотворением Каменского «Жонглер». Но это происходит именно потому, что для него искусство – всеобщая равная каша. Он требует от поэта: «разжуй и в рот положи». О том, что искусство – работа не только для творящего, но и для воспринимающего, он, повидимому, никогда и не думал. И именно потому, что искусство воспринимает он по-мещански пассивно, непонятно ему стихотворение Каменского, выражающее вполне определенную активную эмоцию – радость от овладения звуком, от преодоления материала, радость, которая хорошо знакома всякому рабочему, преодолевающему материал в работе и всякому ребенку, преодолевающему материал в игре (а не эстетствующим баричам – им-то как раз она и не знакома). Поэт, как жонглер, бросает слова – звуковые образы, слова – которые как сверкающие металлические диски мелькают перед вашими глазами:
В ритме стиха поэт мастерски передает движение рук жонглера и перебои в этом движении. И даже в это криминальное «чин-драх-там-дззз», в которое не верит т. Сосновский, мы верим, потому что слышим явственно в нем металлический удар и звон сталкивающихся в воздухе блестящих слов-дисков.
Выхваченные из целого стихотворения (как это делает т. Сосновский), взятые каждое в отдельности, эти слова (точно также, как и общеизвестные в простонародном языке заумные слова – ой-лю-ли, дербань-дербень, чики-чики-чикалочки и т. д.) непонятны, но все вместе они дают ощущение солнечной радости человека, творящего слово-звук и упоенного переливной игрой этих звуков; все вместе они имеют вполне определенный смысл: это – победа над материалом, преодоление инертной формы, это революционная, потому что дерзко преодолевающая инерцию, власть над словом, это сила, ловкость, кипучая энергия жизни, выливающаяся по-детски в словесную игру.
Что же тут непонятного?
Правда, это непонятно для тех, кто смотрит на искусство с высоты первой ступеньки, кто сидит сам и хочет, чтобы и рабочий сидел век в курьей избушке, но мы думаем, что задача коммуниста – совсем не в этом, а как раз наоборот.
Для т. Сосновского искусство – нечто вроде уединенного острова, защищенного высокими горами (Пушкин, Достоевский, Толстой и пр.) от всяких революций. Но ведь мы все, как марксисты, знаем, что классовому обществу присуще и классовое искусство, и никто из нас, за исключением не сведших концов с концами, не станет теперь серьезно утверждать, что либерально-дворянская муза Пушкина («Птичка божия не знает ни заботы, ни труда»), бесовщина и Карамазовщина Достоевского и с жиру христианствующая и непротивленствующая Толстовщина – хорошая духовная пища для рабочего класса. Тов. Сосновский не хочет сбрасывать Пушкина, Достоевского и Толстого с парохода современности. Нореволюция не спросила т. Сосновского и сделала то самое, что раньше сделали футуристы. Почему же т. Сосновский сердится на футуристов, а не на революцию?
