«Пока есть надежда, есть жизнь», — как-то он сказал мне, полуживому после очередного наказания. Легко и просто, но память сохранила это воспоминание. Теперь настал мой черед напомнить то, во что я хотел бы по-настоящему поверить.
Я помог Маркусу подняться, ощущая дрожь его тела: последствия большой нагрузки и напряжения, но не страха. Он смотрел с благодарностью проигравшего, но без намека на радость или облегчение. В конце концов, мы оба знали последствия. Но все же сегодня нам повезет умереть вместе от рук врагов, а не друзей.
Под возмущенный гомон на арену ворвались легионеры. Мы почти одновременно опустились на колени, чуть заведя руки за спину. Страшно не было. Я не мог больше играть на потеху публике, зная, что каждый из них будет рад моей смерти так же, как и победе. Но оставались последние аккорды, последнее показательное милосердие.
Все остальное продолжится позже, когда трибуны опустеют. Когда экзекутор возьмет в руки более страшное оружие, чем копье и меч.
Эвели
Жара, невыносимая жара вытягивала из меня все соки даже в тени высокого шатра. Пот противными крупными каплями стекал по спине и лицу. Лучше уж холод, от которого немеют конечности, чем медленное и мучительное обезвоживание под лучами позднего летнего солнца. Но я не могла себе позволить проявить недовольства, сегодня мне отвели другую роль. Рабыни-опахальщицы с опаской смотрели куда-то мне под ноги, каждый раз дергаясь от вскриков, приносимых ветром с тренировочной площади, будто подставляли под удары собственные спины. Не в меру пугливые. Не сомневаюсь, что господин Риизу приложил к этому немало усилий. Впрочем, меня это никак не касалось.
Поднявшись по каменным ступенькам — настолько горячим, что жар чувствовался даже через сандалии, — я блаженно вступила в тень и улыбнулась вставшему меня поприветствовать мужчине.
— Дорогая моя! Вы просто прекрасны! — льстиво поприветствовал прокуратор*, ловко подхватывая мою руку. Его узкие серые глаза смотрели прямо на меня, губы растянулись в благодушной улыбке. Опасный человек, но не лишенный этикета. Дольше трех секунд рассматривать мой скромный белый наряд, украшенный на поясе простой вышивкой, он не посмел.
Доходящая едва ли не до щиколоток ткань мешалась, стесняя движения и в то же время мерзко очерчивая фигуру. Только в столице провинции женщины высокого происхождения при любом событии с вожделением навешивали на себя пестрые столы с множеством складок, оборок и лент, а на запястья и слишком открытую шею — заключенные в золото драгоценные камни. Мне это было чуждо, но приходилось терпеть.
