Или нашел бы другой способ. Если бы не Келла… Она родилась рабыней, как и ее покойная мать. После первых недель рабства я стал свидетелем того, как ее отца забили насмерть. Ребенку не было и трех лет, и я знаю, что никто бы ей не помог. С истощением и побоями девочка не прожила бы и месяца. И тогда у меня появилась цель. Я понял, что больше не копаюсь в прошлом и не ищу смерти, что все надежды ведут к одной. Я должен был спасти Келлу, раз не смог уберечь тех, кто мне доверился, и стал защитником, каким был для Его Величества Императора и его сыновей.
И я справлялся. Шесть долгих лет, пока она росла в тени хилого ивняка, хрупкая и болезненная. Делал все, чтобы она могла жить, какой бы ни была цена. Вот только не уследил и не заметил, как сильно ее характер повторяет мой. Девятилетняя девочка с впалыми щеками и такой тонкой фигурой, что не заметишь в толпе, украла у городского врачевателя настойку, способную сбить жар. Не знаю, как ей удалось обхитрить надсмотрщиков и пробраться в город, но знаю, что она решилась на это из-за меня. И попалась. Удары кнута раздробили бы ей кости. И мне не нужно было время на то, чтобы принять решение.
В тот день я думал, что умру. Но я не умер: лишь потерял столько крови, что неделю метался в бреду. А когда очнулся… многое изменилось. Больше не было обжигающего солнца, под лучами которого слезала кожа, не было унизительных тычков и наказаний ради удовольствия. Не было Келлы…
Когда я заново научился ходить, моя новая Госпожа рассказала обо всем, что произошло: Служба позволила выкупить только меня, но с Ее помощью Келлу удалось отдать хорошим людям. Пусть я не поверил, но позже смог убедиться в правдивости Ее слов. Госпожа могла не говорить мне об этом, вообще могла пройти в тот день мимо помоста. Но тогда еще хотела помогать другим, несмотря на внутреннюю борьбу, и заботилась обо мне. Я вынужден был наблюдать эти перемены, но ничего не мог изменить.
И правда в том, что даже сейчас, орудуя кнутом, Она жалела меня. Я точно знал. Госпожа изменилась за четыре года, закрылась от мира и забила свои желания так глубоко, будто их и не было. Считая любое проявление воли бессмысленным и обреченным. Она называла это глупым, срывалась из-за того, что приходилось делать, и часто выплескивала злость на мне. А потом едва удерживалась от того, чтобы попросить прощения. Никто не знал, никто не видел этого. Да и не было никому дела до того, как Госпожа относится к собственности.
