Николай подумал и посетовал:
- Как же мы все-таки живем странно... Машины изучаем... Оружие учим, а себя не знаем. Что у нас к чему, какое взаимодействие — неизвестно... — Он помолчал и попросил: — Знаешь... дай еще глоток. Может, оттянет тяжесть. Рассосет.
Матюхин протянул ему фляжку. Сутоцкий вздохнул поглубже, поморщился и стал бледнеть, но еще успел пошутить:
- Ну, тронулись лошадки в путь, добегут — и им нальют.
Выпив, он присмирел. Бледность все усиливалась, глаза затягивались поволокой.
- Вот оно как случается... Думал, в офицеры, а помру старшиной. — И, спохватившись, просипел: — Ты не думай, я не упрекаю... Ты... правильный.
Он смежил веки, и Матюхин, склонясь над ним, с тоской гадал: следовало давать водку или нет? Осколка он не нашел, наверное, он засел в животе.
«Кишки, видно, и в самом деле не тронул, а желудок прободал. Вытаскивать Николая нужно... Вытаскивать».
День дотлевал. В низинке едва заметно начинал курчавиться парок. Из побитых артиллерией немецких траншей слышался слитный говор, звяканье лопаток и топоров, иногда приплывала команда — гортанная, резкая. И тут только Андрей Матюхин опять вернулся мыслями к записке.
«Почему мне так не везет? Почему все с такими неудачами? — горько думал он. Ему, как и многим, казалось, что есть на войне люди, которым все дается просто, и живут они более легкой и светлой жизнью, и опасности обходят их стороной, и, главное, умеют они ладить с людьми. — А я вот хотел добро человеку сделать, а он, может быть, умрет. Прямо как заколдованный. Ведь, не потащи я его в этот поиск, может, все и обошлось бы».
Он горестно, по-бабьи подпер голову ладонью и сгорбился.
«А может, я хотел скрыться за его спиной? — спросил себя Андрей и твердо ответил: — Нет, не было этого!»
Где-то далеко на севере прокатился артиллерийский залп, слух уловил тонкий воркующий полет снарядов — и с нашей стороны донеслись звуки разрывов — глуховатые и нестрашные.
«Очухались», — сердито подумал Андрей.
Потом орудия стали бить беглым, и Матюхин решил, что вражеские артиллеристы затевают дуэль, начинают контрбатарейную борьбу. Значит, что бы с ним ни происходило, какие бы мысли его ни тревожили, война идет своим чередом, дело, которому он служит, не свертывается.
И это вернуло его мысли к записке. Конечно, как только он выберется, он немедленно доложит о ней, расскажет о Штильмайере и честно признается, что не придал значения той встрече. Просто не хотел убивать австрийца. И не потому, что не терпел ненужных убийств. Смерть австрийца могла бы помешать выполнению задания. Если бы противник обнаружил труп или хотя бы исчезновение связиста, он начал бы поиски и мог бы наскочить на Матюхина и Сутоцкого. Конечно, ему следовало принести расписку Штильмайера. Теперь она была бы оправданием, а он ее порвал.
