. Это было, повидимому, доказательством их невежества: что может быть бессмысленнее отказа от употребления орудия, облегчающего труд? Однако, подумайте, — и вы скажете, может быть, что для него можно найти смягчающие обстоятельства. Запрещение употреблять европейские орудия труда, наверное, было одним из проявлений борьбы против европейского влияния, которое начинало подрывать прочность старых туземных порядков. Туземные власти смутно сознавали, что при введении европейских обычаев от этого порядка не останется камня на камне. Клин почему-то сильнее других европейских орудий напоминал им о разрушительном характере европейского влияния. И вот они торжественно запретили его употребление. Почему именно клин явился в их глазах символом опасных новшеств? На этот вопрос мы не можем ответить удовлетворительно: причина, по которой представление о клине ассоциировалось в умах туземцев с представлением об опасности, грозящей их старому быту, нам неизвестна. Но мы можем с уверенностью сказать, что туземцы совсем не ошибались, опасаясь за прочность своего старого порядка: европейское влияние в самом деле очень быстро и сильно искажает, — если не разрушает,— обычаи подпавших под него дикарей и варваров.
Тэйлор говорит, что, громогласно осуждая употребление клина, даяки всё-таки пользовались им, когда могли это сделать потихоньку от других. Вот вам и «лицемерие» вдобавок к невежеству. Но откуда оно взялось? Очевидно, оно было порождено сознанием преимуществ нового приёма рубки дров, которое сопровождалось боязнью общественного мнения или же преследования со стороны властей. Инстинктивная мудрость мыслящего животного критиковала, таким образом, ту самую меру, которая ей же была обязана своим происхождением. И она была права в своей критике: запретить употребление европейских орудий вовсе не значило устранить опасное европейское влияние.
Употребляя выражение Лабриола, мы могли бы сказать, что в данном случае даяки приняли меру, не соответствовавшую их положению, непропорциональную ему. Мы были бы совершенно правы. И мы могли бы прибавить к этому замечанию Лабриола, что люди очень часто придумывают такие непропорциональные, несоответствующие положению меры. Но что же из этого следует? Только то, что мы должны стараться открыть, нет ли какой-нибудь зависимости между такого рода ошибками людей, с одной стороны, и характером или степенью раз-, вития их общественных отношений—с другой. Такая зависимость несомненно существует. Лабриола говорит, что невежество может быть объяснено в свою очередь. Мы скажем: не только может, но и должно быть объяснено, если только общественная наука в состоянии сделаться строгой наукой. Если «невежество» может быть объяснено общественными причинами, то нечего и ссылаться на него, нечего говорить, что в нём заключается разгадка того, почему история шла так, а не иначе. Разгадка лежит не в нём, а в общественных причинах, его породивших и придавших ему тот, а не другой вид, тот, а не другой характер. Зачем же вы будете ограничивать своё исследование простыми, ничего не объясняющими ссылками на невежество? Когда речь идёт о научном понимании истории, то ссылки на невежество свидетельствуют лишь о невежестве исследователя.
