А не перевести ли тебе Лема, как-то сказал я маме в шутку. В ответ я услышал такой сенсационный мат на языке прославленного автора, который помог мне просечь менталитет поляка. Не Лема, а поляка вообще. О чем и высказался. Что это за менталитет поляка вообще, завелась мать, вот ты, да и я, русские. Ты можешь как-то охарактеризовать русский менталитет? — «Распиздяйство», — подумал я. И смолчал… Грохнул по столешнице трилогией Жулавского (в переводе, конечно; она как раз завалялась в моей сумке). Перевод был анонимный. «Да не так!» — зарычала мать, искоса бросив взгляд на издание, и помчалась в спальню за словарем. Тут же вернулась. Минуту или две я задумчиво курил, уставившись в потолок, и слушал шелест яростно переворачивыемых страниц. Наконец я услышал зловещее «О! Я так и знала!» — «Мама, — попытался урезонить ее я, есть ведь и другой перевод, очень известного переводчика, твой коллега, ты наверняка знаешь его. — Я назвал фамилию. — Хуже это или лучше? По-моему, оба перевода неплохи». — Мама поглядела на меня поверх очков. Сказал: — «Я, конечно, не владею языком, как ты. Даже в основном не владею. Я могу поздороваться по-польски, спросить, который час, причем, как ты говоришь, у меня неплохое произношение. Я даже могу сказать такую важную фразу, которая помогает выжить: «Я хочу есть», но что с того? Какого черта! Почему именно польский?! Почему не английский? Не японский? Почему не русский, наконец?! Ты могла бы быть великим филологом русского языка… Филолог, — заорал я, — что это за слово, греб твою муть?» Ринулся в спальню и расшвырял тома БСЭ-3 1978 года. Маманя тащится с этого издания. «Филология — это серьезно! — заявил я, листая том на подоконнике. — Вот! По-гречески это буквально — любовь к слову…» Что-то во мне иссякло, я затихарился. Захотелось плакать. «Мама… — заныл я. — Ну что сделали с русским языком, убили его. Не изнасиловали даже, а убили. Сникерсы и фьючерсы. Мама, как жить? — я всхлипнул. Хотелось разрыдаться, но гордость мужская не позволяла. — А может быть, это любовь к знанию? Ведь логос — значит учение. — Я покосился на том. — Любовь к мудрости. Значит, философия и филология — одно и то же».
Бедная моя мать! Она выслушивала всю эту чушь от человека без какого-либо связного образования, от человека, который бросил обучение в техникуме и пошел работать на первый подвернувшийся гребаный завод, презирая в душе рабочий класс. Презрение мое доходило до того, что я дрался с мужем моей матери, работягой. Тем самым я унижал и оскорблял ее, однако, как говорится, Платон мне друг, но истина дороже. Как-то раз этот чувак, зарвавшись по пьяне, заявил, что все писатели — бездельники и паразиты. Не удержавшись, я запулил ему в рыло банкой с горчицей. Дальше был бардак. Я кому-то звонил, пытаясь пробормотать адрес, но, как ни был пьян, все-таки смекнул, что свинтят прежде всего меня.
