И не совладать бы мне, простите за выражение, с эрекцией, если б Курго не заговорила. Ее вещание способно было пробудить мертвого, дабы он мог бы лишний раз убедиться в том, что не зря умер; заодно и мне принесло кое-какое успокоение. Все равно что попытаться войти в разгоряченное лоно, находясь на грани семяизвержения, и найти там вместо ожидаемого холодные скользкие соленые грузди со сметаной (а вы предпочитаете с маслом и лучком?..) Я слышал стук снимаемых и небрежно бросаемых на тонкий линолеум пола по-своему изящных шузиков и ловил кайф от того, что меня это почему-то перестало волновать. И пейзаж уже не интересовал. Исчезла какая-то тонкость момента, была порвана изящная связующая нить… Н-да. Мама Курго довольно сурово за что-то отчитывала Мишу, успевшему к этому моменту материализоваться на кухне. К. трещала; я ее не слушал, меланхолично рассматривая квадратики плитки, коей была вымощена ее лоджия, и катал пальцами ноги непонятно откуда взявшийся здесь старый высохший фломастер без колпачка.
Но теперь была зима. За порногрфически-прозрачным тюлем падал голливудский снег. А, это уже Ленкина комната. Я двигался, с одной стороны, зигзагом: туалет — кухня — коридор — комната, с другой стороны, осознавал, что прямой путь занимает три, от силы три с половиной метра, не в хоромах ведь живем, а этот флэшбэк растянулся на пару морских миль. Я с опаской заглянул в комнату; на самом деле эту попытку я предпринимал около десяти раз. И каждый раз убеждался с ужасом в том, что Курго покоится на своем ложе в немыслимо эротическом состоянии. Тяжелые панки сделали свое дело. Я вспомнил ее голос и успокоился. Мне ничего не грозило. Она стала далекой, как кронштадтская Амазонка. Оставалось только вежливо откланяться (уже шел третий час, а мне, как всегда, завтра нужно было на работу, вот трудоголик!), и я начинал интеллигентно экать и мекать. А че, в натуре? Любовь — любовью, а табачок — врозь.
Она почти засыпала, убаюканная панками. Стройные ножки шелохнулись, вспорхнул слегка подол прозрачной ночной рубашки…
Нет, сказал я себе. Нет. Сказал твердо.
А вот что интересно. Совсем ведь не нужно пить, чтобы быть пьяным. Не от любви, конечно. От собственной глупости. Глупость очень хитро обманывает ум, маскируясь под него: не пей, не тупей, будь здрав. Шевели мозгами за меня. Ведь когда ты выпьешь и отрубишься, шевелить извилинами придется не тебе, а мне. Вот так-то, сволочь хитрая. Поэтому, пока мы трезвы, вынуждены пребывать в плену разума. Тяжелая задача. Но пить-то куда тяжелее.
