Онъ съ благодарностью посмотрѣлъ на Матрену Ивановну, которая сидѣла въ качалкѣ и тихо покачивала ребенка, уснувшаго у ея груди.
Въ Россіи, когда они думали неодинаково о разныхъ вещахъ, онъ иногда покрикивалъ на нее: «Замолчи ты! Это не бабьяго ума дѣло!» Но съ тѣхъ поръ, какъ они пріѣхали въ Америку, онъ открыто призналъ ея превосходство и подчинился ея авторитету. Она была интеллигентнѣе его, и онъ откровенно соглашался, что у нея больше развязности въ умѣ, — а эмигрантъ въ Америкѣ живетъ тѣмъ лучше, чѣмъ у него больше выдумки.
Рулевой слушалъ, и въ душѣ его подымалось горькое чувство, но Усольцевы относились иначе къ своимъ воспоминаніямъ. То было ихъ героическое время, они должны были сдѣлать большое душевное усиліе, чтобы рѣшиться на такой трудный и рискованный шагъ, и самое воспоминаніе о немъ до сихъ поръ приподнимало ихъ надъ будничной рутиной.
— Я ей говорю: «денегъ нѣту!» — продолжалъ Усольцевъ. — А она говоритъ: «продадимъ все!.. Я, — говоритъ, — шубу продамъ, послѣднее платье, все отдамъ, что еще въ дѣвушкахъ купила, только чтобы уйти отсюда. У меня, — говоритъ, — маленькія дѣти!..» Что же вы думаете? Стали распродаваться, по пять, да по десять рублей, собрали шестьсотъ рублей!..
— Я одного своего бѣлья продала на двадцать рублей! — сказала Матрена Ивановна съ улыбкой. — Мы въ Одессѣ тоже жили порядочно. У меня были четыре серебряныя ложки, два самовара, лампа, дубовая мебель!..
— Дубовую мебель я самъ сдѣлалъ, — объяснилъ Усольцевъ. Ну, а уѣзжать стали, я ее старшему мастеру за восемьдесятъ рублей отдалъ! Купили мы у агента четыре билета, два цѣлыхъ и двѣ половинки для дѣтей, отъ Одессы и до самаго Нью-Іорка, — сказалъ Усольцевъ, — исправили кое-что для дѣтей, и еще больше ста рублей осталось. Поѣхали. Конечно, ничего не знаемъ путемъ. Разспросить хочу, не умѣю, языка нѣтъ, много мы горя набрались. Въ Гамбургѣ у насъ всѣ вещи въ печахъ парили, заразу выжигали, самихъ насъ въ баню, а вещи въ паровую печь, — у дѣтей полушубки были дублененькіе, совсѣмъ скоробило ихъ, на пароходѣ надѣть нечего было. Спасибо, дѣти крѣпенькія были! — прибавилъ онъ. — Да и лѣтомъ къ тому же ѣхали! Пріѣхали сюда здоровенькія, даже докторъ на Эллисъ островѣ сказалъ про старшенькаго: Nice Russian boy, славный россійскій парнишка, и по головкѣ его погладилъ.
— Ловко онъ! — сказалъ Тасовъ одобрительнымъ тономъ.
Другіе радостно разсмѣялись.
Усольцевъ давно овладѣлъ общимъ вниманіемъ. Каждый изъ присутствующихъ пережилъ почти такую же эпопею, но никто не умѣлъ такъ складно разсказывать, какъ Илья Никитичъ.
