Подъехал автобус набитый битком. Приятели кое-как втиснулись на последнюю ступеньку, дверь за спиной со скрипом захлопнулась, придавив их к впередистоящим пассажирам. Автобус тронулся.
***
Газовый светильник пристроился на краю комода, его тёплый свет падал на пожелтевшие обои ближайших стен, оставляя в тени дальний угол с кроватью, что частично пряталась за старинным, потемневшим от времени гардеробом на изогнутых ножках. На окне висели выцветшие занавески в цветочек, у окна стоял столик, захламлённый всякой всячиной. Дощатый, облезлый паркет уютно поскрипывал под ногами Матвея, который уже час расхаживал взад-вперёд, придавленный грузом раздумий.
Взгляд падал то на комод, то на занавески, то на икону, притаившуюся в темном углу на прибитой над кроватью полочке. Икона принадлежала бабе Марфе – хозяйке квартиры. Убирать не стал: подумает ещё чего недоброе.
Матвей давно не молился. Наверное, с тех пор, как забрали отца. Порой он ходил на праздничные литургии и изредка на воскресные – но то лишь для отвода глаз, чтобы соседи не заподозрили дурного и не доложили околоточному. Привык. Так было должно, так – правильно, иначе полицаи мигом сцапают и сгнобят, как сгнобили отца. А оно надо? Ради каких таких великих идей? Отец-то имел идею, он часто рассказывал о том, во что верил – но то был не Бог со старой, запылившейся иконы, то был новый мир, где всех ждало счастье. Матвей тогда мало чего понимал. Зато многое уразумел Виктор, родившийся на три года раньше Матвея. Он впитал идеи и посвятил себя тем идеалам, ради которых жил и умер отец. Матвей же понял лишь одно: не следует публично выражать своё несогласие с порядками, даже если они тебя не устраивают – тогда хоть цел останешься.
И тем не менее, цепкие лапы полицаев и жандармов постоянно тянулись к нему. Он не знал, что делает неправильно: живёт тихо и смирно, против моральных устоев и власти не бунтует, терпит угнетение и несправедливость, как завещал Господь, которого, по словам отца, придумали попы. Но родственные связи покоя не давали, а брат был, как заноза в заднице: видеть не видишь, а жить мешает. «Но я-то не с ним, – возмущался в мыслях Матвей, – и не хочу быть с ним. Я сам по себе. Кому я чего сделал плохого?»
– Да не собираюсь я за него впрягаться, – проговорил он вслух. – Какого хрена?
Сел на кровать, пружины жалобно заскрипели. Перед Матвеем стояла серьёзная дилемма. Завтра забастовка, большинство цехов прекратят работу, и народ соберётся у заводоуправления, дабы выдвинуть руководству требования. Матвей всегда держался в стороне от подобных мероприятий. Увольнение, арест, каторга – ничего из этого его не прельщало. Штраф тоже получить не хотелось. Конечно, не все попадут под удар: первоочерёдно схватят зачинщиков, тех, кто громче всех кричит, вроде Жоры Семёнова… и его, Матвея Цуркану. Ведь он априори виноват!
