Под конец комиссар намалевал что-то еще более чудное. Долго старался, едва не высовывая язык, и нарисовал-таки — фигуру сидящего человека. Пропорции у человека были от Адама, богатырские, а лик прямо-таки светился. А еще он был неразрывно связан со своим стулом или, если учитывать массивность и роскошь, троном, пучком проводов. Странная вышла картинка. Судя по тому, с каким чувством комиссар указал на нее и прижал к груди оба кулака, этот субъект заслуживал самого искреннего уважения и почитания.
— Не пойму, кто это, — нахмурился лейтенант Шевченко, разглядывая сидящего, — но нарисовано с чувством.
— Рузвельт, — неожиданно сказал сержант Лацин, обычно молчаливый, — Президент американский. Он же парализованный, к стулу прикован.
Это все объясняло.
— Хороший человек, — уважительно сказал лейтенант Шевченко, — И тоже прижал кулаки к груди, — Хотя и буржуй порядочный, между нами…
Американский комиссар в ответ состроил мрачно-торжественное лицо и изобразил мертвеца, после чего сам себе козырнул. Лейтенант Шевченко эту пантомиму встретил без энтузиазма.
— Нет у вас, товарищ комиссар, понимания нашей советской истории. Это правда, что Владимир Ильич умер, и он — величайший человек из всех, живших на свете. Но это совершенно не значит, что мы подчиняемся мертвецу, мы лишь в некотором роде чтим его заветы и строим коммунистическое будущее… Меньше слушайте буржуазную пропаганду!
— Ехать бы нам… — сказал Михальчук нерешительно, — Смотрите, туман как будто расходится. Да и американские товарищи свою колымагу уже починили.
И в самом деле, подбитый танк, хоть и зиял внушительной дырой в корме, уже рычал двигателем. Быстро управились. Ну, теперь не пропадут. Доползут как-нибудь до своих.
Американский комиссар, выслушав доклад подчиненных, стал собираться. Поправил фуражку, положил руку на свою странную саблю. Было видно, что он торопится к своим. Лейтенант Шевченко отлично его понимал, он и сам собирался возвращаться к роте, благо проклятый туман, несколько часов висевший вокруг густыми клубами, стал редеть, размываться, таять…
— До встречи, товарищ комиссар, — он пожал протянутую ему руку и улыбнулся, — Я вот что думаю. Мы с вами разные, да выходит, что дело одно делаем. Бьем фашистского гада в хвост и гриву, мир от него спасаем… У вас своя форма, у нас своя. Да и какая разница? Важно же то, что внутри, — он прижал кулак к сердцу, — а не снаружи. Может, свидимся с вами вскоре — в городе Берлине, а может, никогда не свидимся. Жизнь солдатская коротка, товарищи… Да ведь не километрами же ее мерить. Главное — то, что эту самую солдатскую жизнь мы можем возложить на алтарь подвига. Вот что главное и основное. Вот это умение заслонить грудью мир, сберечь его, и есть то, что делает нас людьми, вне зависимости от того, какая форма на нас надета и на каком языке мы говорим. Так ведь? Поэтому мы, люди, всегда поймем друг друга, даже если встретимся случайно и странно. Потому, что такие уж мы, настоящие люди…
