Цепь ясно сознаваемых отдельных страданий, лишений, и общее чувство несоответствия внутренних законов (жаждущих развития задатков) и внешней среды — вот участь органически живого в подавляющем большинстве случаев. Это несоответствие законов жизни и законов среды сознается впервые человеком, и далеко не в первые годы его существования на земле. Сперва сознаются лишь отдельные случаи, как и животным, и налицо имеются те же чисто животные элементы: боль или лишения стремление устранить боль, утолить голод, жажду, потребность половую, потребность в упражнении и т. п.; при невозможности — мечту, т. е. освещенный желанием воображаемый образ необходимого для разрешения жизненной задачи объекта. Но человек кроме того существо социальное, т. е. сотрудничающее. Когда он испытывает жажду — он не только оглядывается, ища, скажем, плода, он оглядывается также, ища палки, которою мог бы сбить плод со слишком высокого дерева (орудие). Он оглядывается, ища человека, который дал бы ему пищу или бы помог добыть ее, указав её местонахождение, или содействуя ему в добывании. Однако, другой человек кажется своему собрату лишь слабой подмогой. Другой человек и даже племя не разрешают окончательно (или даже приблизительно) все более заметного для него противоречия между его потребностями и окружающим. Чем менее заметно это противоречие, тем меньше места и для религии, конечно. Но благоговейное отношение некоторых дикарей к общине, к племени, к «миру», уже носит на себе оттенок религиозный. Не я, но ты. Я — не могу, но ты — «мир» — можешь, община важнее, выше меня. Благоговение и самоотверженная любовь (как результат оценки себя и общины,) по отношению к племени, государству (Πόλις) или царству, империи, — патриотизм — в несравненно большей степени религия, если даже сверхъестественная окраска является совершенно второстепенной, — чем напр. отношение фетишиста к своему богу чурбанчику, которого он вовсе не почитает вообще выше себя, а лишь считает талисманом, способным магически помочь достигнуть чего–либо, как ключ, напр., может отпереть запертый сундук. Я думаю поэтому, что ошибкой является устранение из области истории религии — истории патриотизма, общинного чувства и включение в нее всех мелочей фетишизма (магизма). Но во всяком случае для первобытного человека, как и для варвара, и даже для «варвара наших дней», общество является слишком слабым помощником. Остановиться на реальном патриотизме, как религии, человек не мог и, главным образом, по двум причинам. Во–первых, общество быстро разлагалось, распадалось на взаимовраждебные классы и индивидуальные семьи, сознание его целостности оставалось разве в умах его правящего класса, да и то в цветущую пору аристократии; отсюда падение родовых, а потом и государственных религий, которые, впрочем, никогда не занимали всего поля религиозного сознания человечества. И это по второй причине. Именно: человек, анализируя природу, придя к анимизму, расширил возможность организованного сотрудничества и помощи за пределы человеческого мира, на стихии, или вернее на действующие в них воли, бесконечно и очевидно превосходящие своим могуществом волю людскую: для них, для тех воль все возможно.
