Красиво рисует, так сказать, эмоциональную картину и определяет ценность религии д–р Койген в своей несколько неясной, местами очень далекой от нашего воззрения, но глубокой книге «Мировоззрение социализма». Он говорит о религии:
«Невидимо приходит она, поднимает и объединяет, расширяет и примиряет нас с царственно катящимися волнами мирового потока. Мощно и нежно будит оно чувство настоящей жизни, к глубокой непосредственности, к молитве миру. Открывается взор для всего истинноценного и великого, для достойного желания и необходимого, и все прошедшее и будущее, «вчера» и «завтра», становится нескончаемым настоящим, продолжающимся «сегодня». Это происходит не в силу забвения, не вследствие романтической фантазии, но исключительно в силу нового социально–творческого акта. Друг, сестра, брат, ближний, природа, надежда на победу над минусом жизни, господство над миром и пересоздание его в мир неиссякаемого творчества — все начинает радостно двигаться, все лучится и светится, все получает свое значение и назначение. Опять можно прямо и уверенно глядеть на мир, опять улыбается бессмертие жизни».[13]
Решение религиозной проблемы мира предполагает допущение высшей силы, родственной индивиду, близкой ему, на которую он может возложить свои упования.
Для старого религиозного человека это духи, боги или бог: они выражают собою сверхиндивидуальный элемент религии. Для новорелигиозного человека существует лишь то, что он находит в опыте, сверхопытное он отвергает. Но в опыте даны две великие сверхиндивидуальные величины: космос и человечество. На них и останавливается новая религиозная мысль.
О космизме мы будем говорить еще. Пока отметим, что научный социализм — антропологичен, употребляя выражение Фейербаха.[14]
Старым религиям присуща идея индивидуального бессмертия духа человеческого в его творениях.
Сверхиндивидуальный принцип сводился в старых религиях к признанию своего рода патроната высшего существа над индивидом, но индивид сам фактически провозглашался вечным. Если бы жажда индивидуального бессмертия была законом жизни — то религия стала бы невозможной, раз получено неопровержимое доказательство того, что концепция души есть лишь необходимое и естественное заблуждение. Но с тем вместе оставалось бы место лишь для пессимизма, т. е. констатирование полной непримиримости идеала и действительности, стало быть для безусловного осуждения мира. Пришлось бы сказать: «мир есть зло, и пребудет злом, ибо в нем есть и пребудет смерть, с которою жизнь непримирима». Но на самом деле жизнь примирима со смертью,[^15] человек может победить смерть и побеждает ее — бессознательно — половой любовью, размножением, заботою о детях, — сознательно любовью к своему виду и к своей культуре. Но любовь к виду и к культуре, в которых «духовная» личность человека сохраняется, в то время, как тело его расплывается в материальной вселенной, — истинная, глубокая, горячая, живая любовь, — чувство бесконечно более иррациональное с точки зрения «здравого эгоизма», чем любовь к богу, гарантирующему индивидуальное бессмертие и блаженство. Для индивидуалиста в этом перенесении центра тяжести с себя самого на вид и прежде всего на те посредствующие сверхиндивидуальные величины, которые способствуют развитию вида — школа, партия, класс — всегда связана с некоторым грустным чувством резиньяции. Скорбный Михаил Крамер, подымая к небу своего сына говорил «не я, но ты, не я, но, может быть — ты!» И в этих словах отца была резиньяция, и скорбь, и отчаяние, и надежда.
