Сейчас он вышел из буфета веселый, мальчик, стоя в пустом тамбуре, издали слышал его шаркающие, аритмичные шаги, думал, ишь, за все ногой цепляется, и горько вздыхал. Ты здесь, сынок, крикнул, справившись с раздвижной дверью, отец, нам в другую сторону надо, в этих вагонах мы были уже! Мальчик не ответил, молча двинулся обратно, в тамбуре на другом конце вагона остановился, подождал, пока пройдет отец, и лишь тогда отпустил дверь. Вот, шоколадку тебе послали, держи. Слышишь? Мальчик остановился. Подождем чуть-чуть, ладно? Отдохнем. Съешь пока шоколадку-то. На свадьбу нас звали, сказал он немного погодя, пойдем? Сердишься на меня, что ли?
Нет.
Что-что?
Не сержусь.
А чего насупился?
Устал.
После буфета еще есть вагон, там тоже много народу бывает.
А потом сойдем?
Сойдем.
И домой?
Конечно. Печку протопим и спать завалимся.
И больше никуда не пойдем?
Никуда. Если хочешь, можешь идти поиграть.
Не хочу я играть.
Не хочешь - не надо.
В следующем вагоне стоял гвалт, там было полным-полно ребятишек, видно, целый класс ехал куда-то на экскурсию; они еле протиснулись между ними. Мальчик держал отца за руку и не смотрел ни вправо, ни влево. Но тут отец не стал ни играть, ни петь, к счастью, потому что их наверняка высмеяли бы, и Тиби Карас, конечно, узнал бы об этом. И наверняка узнал бы, что на ногах у мальчика были разношенные башмаки, а не кроссовки, как у всех. А уж пальто! Дома у него тоже есть нормальная куртка, но сейчас он должен ходить в этом балахоне, потому что сейчас они - бедные. А может, Тиби Карас тоже здесь, и сейчас откуда-нибудь донесется его голос: эй, побирушка! Ты чего такой, будто тебя обоссали и на ветку сушить повесили?.. Мальчик шел торопливо, глядя себе под ноги, но все равно чувствовал, как вокруг шепчутся, толкают друг друга локтями и давятся смехом его сверстники, а когда они выйдут, поднимется такой хохот... Две мартышки, крикнет кто-нибудь; во пугало, добавит другой. Мальчик так торопился, что отец за ним едва поспевал; постой, сказал он уже в тамбуре, не беги так, я весь взмок.
Но на следующей станции они так и не слезли. Давай еще хоть вагон пройдем, ну один, упрашивал отец; в вагоне было довольно много народу, в основном женщины, а женщины всегда больше подают. Тут они пели: моя матушка, добрая женщина, и люди тоже стали их расспрашивать, но мальчик ушел вперед и не слышал, как отец говорит: поглядите на сынишку, он ведь весь из меня сшит, в чистом виде! А от меня вот что осталось, ну, и он еще. Не удалось выйти и на очередной станции: в следующем вагоне их уже ждали, кто-то там уже рассказал о них, Балогу даже петь не пришлось, сразу заставили показывать шрамы. Вот, смотрите, смотрите, на моем сердце он жил два дня, здесь была трубка выведена, и оба мы были к ней подсоединены: В следующем отец показывал спину: он уж и не дышал, бедненький, посинел весь, вот тут провели от него трубку ко мне в легкие, чтобы, значит, не задохнулся. И наконец, высовывал вперед колено: хотите верьте, хотите нет, у него моя коленная чашечка, он и не знает об этом, я подпись дал, что никогда ему не скажу.
