Но тут подскочил сразу третий, а за ним и четвёртый, нисколько не испугавшись того, что произошло с их сородичами. Не успев подставить замусоленную и покусанную подушку под третьего, Филатов, отмахнулся от него и резко отпрыгнув в сторону, — встретил топором четвёртого, разворотив тому нос.
Дико завизжав, пёс закрутился на месте пятная всё вокруг кровью, а Филатов, словно очнулся и озверев от ненависти, с диким хрипом, набросился на третьего пса и опрокинув его на землю ударом ноги, два раза хлестнул его топором, а потом, обернувшись, добил и подранка, ударив его в шейные позвонки и почти перерубив тому шею.
Подняв голову, он, с искажённым в ярости лицом и в залитом кровью бушлате, встретил оставшуюся троицу. Троица была группой контрастов. Самая мелкая, некогда была болонкой и смешно выглядела, даже сейчас, несмотря на злобный оскал белых мелких зубов, которые с лёгкостью, могли прокусить тонкую кожу человека. Две других, были не менее разными.
Одна, некогда огромная, сейчас больше походила на обтянутый шкурой скелет, с горящими демоническим огнём глазами, другая: — немецкая овчарка, потеряла, где-то лапу и сейчас ковыляла на оставшихся трёх. Рассмотрев оставшихся собак, ему резко стало не по себе, ведь, с таким противником ему ещё не доводилось встречаться. И, что-то в их поведении ему резко не нравилось.
— Может, дико горящие глаза собаки-скелета, может, трехпалая овчарка с каким-то горбом на спине, а может, мелкая болонка, — у которой клыки, как он присмотрелся, были, уже гораздо больше её челюсти. И он, руководствуясь, своим чувством самосохранения бросил топор, и наплевав на возможные последствия, сорвал с плеча автомат, снял с предохранителя и короткими экономными очередями по два патрона, пристрелил всех троих.
Подойдя после, он так и не решился добить их топором, содрогаясь от брезгливости и непонимания происходящего. Отойдя от уничтоженной стаи, он стал стирать с себя кровь снегом, одновременно отплёвываясь и матерясь сквозь зубы, отходя от адреналина и морального шока.
Кое-как очистив бушлат от крови, он зашёл в палатку и подбросив дрова в печь, улёгся тут же на брошенное на землю одеяло, как был, не раздеваясь и провалился в тяжёлый бессознательный сон. Очнулся он, ближе к вечеру. Пошли девятые сутки их дежурства, сухпай оставался только потому, что его почти перестали есть на четвёртый день пребывания на позиции.
Техника стояла безмолвная. Не работали двигатели, не шумел надоедливо дизель, не матерились контрактники и не пускали шумно газы, плохо переваривающие армейские пайки, желудки солдат — срочников. По его расчётам, завтра должен был наступить эпилог их стояния и тогда будет ясно, кто смог, по каким-то причинам остаться человеком, а кто превратился в нежить.
