— Боже милостивый О вскричалъ Демея, прерывая Клеанѳа, гдѣ мы? Ревностные защитники религіи находятъ, что доказательства существованія Божія не достигаютъ совершенной очевидности! А ты, Филонъ, на содѣйствіе котораго я разсчитывалъ для доказательства чудесной таинственности природы Божества, — ты соглашаешься со всѣми этими сумасбродными мнѣніями Клеанѳа? И дѣйствительно, могу-ли я назвать ихъ инымъ именемъ? Да и къ чему мнѣ воздерживаться отъ порицанія, когда подобные принципы, вдобавокъ защищаемые такимъ авторитетомъ, высказываются передъ столь юнымъ слушателемъ, какъ Памфилъ?
Повидимому, ты не подозрѣваешь, отвѣтилъ Филонъ, что я веду споръ съ Клеанѳомъ при помощи его-же оружія, и, указывая ему на опасныя послѣдствія его положеній, надѣюсь въ концѣ концовъ привести его къ нашему мнѣнію. Но какъ я вижу, тебя особенно смущаетъ способъ изложенія Клеанѳомъ апостеріорнаго аргумента. Ты замѣчаешь, что аргументъ этотъ какъ-бы ускользаетъ отъ тебя и расплывается въ воздухѣ, и думаешь поэтому, будто онъ такъ искаженъ, что ты едва-ли можешь считать его выставленнымъ въ надлежащемъ свѣтѣ. Но какъ-бы я ни расходился въ другихъ отношеніяхъ съ опасными принципами Клеанѳа, я долженъ сознаться, что онъ правильно изложилъ этотъ аргументъ, и я постараюсь такъ представить тебѣ все дѣло, что ты уже не будешь питать по этому поводу никакихъ сомнѣній.
Еслибы человѣкъ отвлекся отъ всего рѣшительно, что онъ знаетъ, или что видѣлъ, онъ былъ-бы совершенно не въ состояніи опредѣлить на основаніи однѣхъ своихъ идей, какого рода зрѣлище должна представлять вселенная, и не могъ-бы дать предпочтеніе одному какому-нибудь состоянію или положенію вещей передъ другимъ. Ибо, разъ ничто изъ того, что онъ ясно представляетъ, не могло-бы считаться невозможнымъ или заключающимъ въ себѣ противорѣчіе, то всѣ химеры, создаваемыя его воображеніемъ, были-бы равносильны, и онъ не могъ-бы указать достаточнаго основанія, въ силу котораго онъ придерживается одной какой-нибудь идеи или системы и отвергаетъ другія, одинаково возможныя.
Далѣе: еслибы такой человѣкъ открылъ глаза и сталъ разсматривать міръ такъ, какъ послѣдній существуетъ въ дѣйствительности, онъ совершенно не могъ-бы указать причину какого-бы то ни было явленія, а тѣмъ болѣе причину совокупности всѣхъ вещей, или-же вселенной. Онъ могъ-бы дать волю своему воображенію: и послѣднее могло-бы доставить ему безконечное разнообразіе отчетовъ и представленій; всѣ они были-бы возможны, но
