… Ваши-то маги куда сколь гордыбачут и превозвышаются, а Небесный Маг их всегда по затылку посрамить может. И посрамляет! Пусть-ко земной маг травку родит, так, безо всего, — ну-ко, пущай он травку одну, махонькую!.. А Небесный Маг ишь какие леса нам вырастил. Вот оно как! Вот и ты теперь, — указал он на меня, — в книжку все… Сказывают, книги пишешь. А что толку? На главе твоей я клобук прозреваю. И когда оный наденешь, тогда истинную науку узнаешь, какая она есть!
— Старец прозорливый! — умилялись рядом. — Это — пророчество!
Пророчество, во всяком случае мне большого удовольствия не доставившее. Увы! С тех солнечных дней прошли многие десятилетия, но пророчество прозорливца так же далеко от осуществления, как и я сейчас от Валаама!
[Обработано в мою бытность в Фалерах, близ Афин.]
Александр Свирский
Лесные острова выплывают по сторонам навстречу. Длинный след бежит за нами. Чайка вьется над парусом нашей лодки. Медленно покачиваясь, челнок пристает к острову Святому. Дорога вверх бежит круто по гребню острова. Направо и налево сквозь деревья мерцает озеро. "Строго живут отшельники!" — говорит о. Пимен, стучась в ворота скита.
— Кто крещеный?
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
— Аминь!
Медленно, скрипя, отворились ворота. За ними — деревянные кельи, деревянная церковь в древнерусском стиле. Мы проходим мимо могилы, вырытой здесь для себя Александром Свирским. Она обложена камнем. За убогим храмом крутой спуск вниз — едва можно удержаться на нем. Сверху громадные скалы нависли над дорогой. Вот-вот сползут и задавят нас. Первозданные громады в диком хаосе громоздятся наверху. Они давят воображение; мысль перестает работать, невольно принижаясь перед этими чудовищными массами.
Узкая щель в гору.
— Пещера, где жил Преподобный!
Остров в те времена был безлюден. Среди этих диких скал, перемешанных с диким лесом, одиноко блуждал Александр Свирский. В темные ночи, в долгие дни только одна Ладога бушевала да лес шумел, повинуясь ветру, налетавшему сюда с севера. Логово пустынника было непригляднее его жизни. Синайские отшельники[162] жили так же среди сожженных солнцем утесов. Узкая щель — пройти только одному. Сверху ее давит, точно расплющить хочет, громадная скала. За щелью тьма. Я зажигаю восковую свечку. Дикая пещера. Сверху каплет. Чудится или нет, только в сердце горы слышится какое-то журчание. Источник ли, запертый в каменную тюрьму, плачется на свое заточение?.. В пещере можно держаться, согнувшись. Она вся выдолблена в твердом граните. Точно все опускается в тебе: чувствуешь безотчетный страх — страх перед этой жизнью, полной нечеловеческих лишений, ужас перед этим самопожертвованием — ради чего? Холодно, сыро. Рокот запертого в гору ключа кажется жалобой какого-то затворника. Каменная масса давит со всех сторон. Вот-вот рухнет на тебя!..
