Чуть позже, когда мы ели мясо убитого нами животного, я возвращалась к воспоминаниям его убийства. Содрогаясь всем телом от этих воспоминаний, единственным самим сильным желанием было снова прижаться к матери, почувствовать ее нежные объятья, обрести в ее лице защиту. Я снова хотела быть слабой, вернуться домой, даже к тем издевкам, что часто терпела от своих соотечественников, они казались не такими страшными сейчас, и вовсе не обидными — скорее привычными, от них веяло домом, а я снова хотела домой, но разрушение планеты — делало мой дом несбыточным желанием. От этого было так горько и невыносимо больно, что я упустила момент, когда почувствовала отчаянное желание испытать хоть что-то, кроме боли и унижения.
Наверное, именно это и послужило толчком к дальнейшему, ведь, почувствовав легкое прикосновение к шее, я не отстранилась… Сначала просто закрыла глаза, подставляя шею для такой неожиданной, но такой необходимой сейчас ласки, а уже после, открыв глаза и осознавая, что делаю — плавилась в руках… в тот момент было неважно чьи это руки, этот мужчина был жизненно необходим, он стал моим живильным источником. Я сгорала и снова возрождалась в его руках. Я снова чувствовала себя живой рядом с ним. Лишь после пришло осознание, а вместе с ним непринятие.
Утром я винила — животное, эту планету, что не раз нас радовала всяческими благами, Аякса, что так умело смог играть на моих чувствах, будто зная, что я поддамся. Но к вечеру, как бы я это ни отрицала, как бы не пыталась себя разуверить в обратном, поняла, что Аякс стал для меня кем-то близким… Где-то в земной терминологии, что так популярна в Содружестве, есть такое понятие, как столькгольмский синдром — нелогичная привязанность к своему мучителю. Не хотелось верить, что именно этот синдром стал моей болезнью, но разве эта ночь не заявляет именно об этом? Красноречиво так, до дрожи в коленях. Я искала именно его защиты, его тепла — своего мастера. Но утром, когда проснувшись в его объятьях, от его обычной ласки, что так рьяно приветствовала ночью, пришли и другие воспоминания… той боли, что испытывала рядом с ним, тех пыток, того насилия в колонии, что пытался повторить и здесь, когда пришел в себя. И не хотела больше ничего… ни объятий, что стали удушающими, ни тепла, которое стало морозным холодом, ни прикосновений, от которых веяло — еще сохранившимися в памяти, отголосками боли. Он всегда будет для меня только мастером, унизившим меня, насиловавшим и заставлявшим делать то, чего я бы в здравом уме никогда бы не делала.
