Правда оказалась не так проста. Куда сложнее должностного взгляда прокурора или директора банка.
Прокурор между тем требовал немедля завести на бабу-председателя "дело". И посадить в тюрьму ее, спасшую от гибели десятки ребятишек... Владимир Померанцев бросил тогда работу в прокуратуре.
"Искренность... должна быть мужественной, -- требовал он в работе, напечатанной в "Новом мире". -- Не писать, пока не накалился; не думать о прокурорах..."
Вот на что посягнул бывший следователь прокуратуры. Не думать о прокурорах!
Не жалует он, разумеется, и "благополучно-номенклатурных писателей".
"Когда в нас, читателях, возникает тоска и горечь, когда с нами происходят перемены судьбы, бить нас, беззащитных, пустыми, бессочными фразами -- это жестокость бесталанных людей".
Особый счет у Померанцева к критикам. "От критика исходят, -- негодует он, -- не звуки, а отзвуки". "Плохо, когда критик ничего не подсказывает, а сам ожидает подсказок". "Мы знаем имена многих писателей, знаем их книги, но вовсе не знаем, чем обязана им литература, что они дали ей..."
Разве в нашей лирике нет такого "неразумного, как не объясненного еще рассудком разумного", что, по утверждению Гете, является признаком настоящей поэзии?
Но никто ничего этого не проследил. Поэтов у нас разделяют лишь запятые.
"Наши критики, -- возмущенно продолжает далее Померанцев, -- боятся вписывать современных советских писателей в литературу... Боятся зачеркивать тех, кто вознесен ввысь на бумажном планере и держится ветром или веревочкой".
Это уж недвусмысленный намек на конкретные имена. Не так грудно себе представить, в какой истерике забился, к примеру, "борец за мир" Корнейчук. И его подголоски...
Каждым абзацем, каждой строкой Владимир Померанцев бьет, что называется, не в бровь, а в глаз. "А что такое перестраховка? -- вопрошает он. -- Это, по меньшей мере, десять пороков. Тут эгоизм, трусость, слепой практицизм, безыдейность и прочее, включая подлость".
А трусам-редакторам подают руку, зовут в гости. Их надо бойкотировать, изгонять из среды честных людей. И писать о подлинных страстях и страданиях.
"Обогащение тематики кажется мне самой надобной из надобностей литературы" ("Новый мир" No 12, 1953 г.).
Как видим, литература отмобилизовалась сразу же после смерти Сталина. Буквально в тот же год! Хотя о предстоящем развенчании Сталина еще и мысли не было, напротив, ермиловы пытались продолжать величание "сталинской эпохи", подлинная литература пошла на прорыв, как герои-пехотинцы, бросаясь грудью на ДОТы.
