. «Сократил Ты продолжение жизни нашей, — прославляет святой Ефрем Сирин
32 Бога, — самая большая мера ее — семьдесят лет. Но мы грешим пред Тобою в семьдесят крат седмерицею. По милосердию сократил Ты дни наши, чтобы не удлинялся ряд грехов наших». И ветхозаветные праведники прозревали под грозным видом смерти, ее благодетельную силу. Поэтому они называли смерть
изведением души из темницы (ср.: Пс. 141, 8), «отпущением души» (см.: Лк. 2, 29) и не только без страха вступали в
долину смертной тени (ср.: Пс. 22, 4), но и тяжко воздыхали о продолжительности своего земного пришельствия (см.: Пс. 119, 5).
И в благодатном Царстве Христовом, когда держава смерти разрушена крестною смертию Христа Спасителя и верующие в Него искуплены и оправданы от греха первородного, смерть, равным образом, необходима для совершенного очищения и истребления зла из природы человека, потому что корень его заключается в самом плотском зачатии и, следовательно, как бы в союзе, связывающем тело с душою, а потому это зло, то есть грех, не иначе может быть истреблено, как только с расторжением этого союза. Сколько бы ни очищал себя человек на земле и как бы ни усовершенствовался в святости, он не может, однако же, совершенно истребить в себе самый корень греха и достигнуть такого состояния, чтобы не тяготиться телом и не воздыхать вместе с апостолом Павлом: Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти? (Рим. 7, 24).
Смерть, изреченная древле как угроза и определенная как наказание первому грешнику, наконец — возвещается как успокоение от трудов, на которые осужден возделыватель земли и на которые осудил себя делатель суеты и греха. Тайнозритель33 пишет: И услышал я голос с неба, говорящий мне: отныне блаженны мертвые, умирающие в Господе. Ей, говорит Дух, они успокоятся от трудов своих (Откр. 14, 13).
Смерть — великое и страшное таинство. И самое таинственное и ужасное в этом таинстве — это самый момент разлучения души с телом, — то, что совершается во внутреннем состоянии умирающего человека, или переход, перерождение человека из жизни телесной в жизнь чисто духовную, из временной — в вечную.
«Вот, наступает последний час человека в этом мире. Болезнь, приблизившая его к смерти, уже прекратилась; она подорвала основы телесного организма и сделала его уже неспособным к дальнейшей деятельности в настоящем его виде, и тело уже не служит духу. Тогда жизнь души начинает отторгаться от частей и органов тела, к которым была прирождена и в которых доселе действовала. Судорожные движения и необычайные сотрясения всего организма показывают, как трудно, как жестоко это отрешение души от тела; и чем крепче организм, чем сильнее была привязанность духа к телу, тем сильнее эти сотрясения, потому что тем более силы нужно духу, чтобы оторваться от тела. Как страшно это зрелище! Но всмотритесь ближе: вы увидите, что тут не одни физические страдания. Трепещет душа, чувствуя свое невольное, быстрое приближение к вечности; в трепете она силится как будто остановиться на этом страшном пути; она порывается как бы уклониться от тех ужасов, какие ее ожидают, или овладеть собою и этими самыми ужасами, чтобы спокойнее и смелее пройти. Но эти порывы, подавляемые более и более приближающеюся смертию, производят только те невыразимые возбуждение и раздражение всех сил и чувств души, которые кладут еще более страшную печать на лицо и на все состояние умирающего. Да, в час смерти овладеть собою и самим путем смертным и всеми его ужасами — какая это неизобразимая задача! И я не думаю, чтобы та отчаянная храбрость, которая, немного думая о жизни и смерти, а еще менее — о вечности, смело несется навстречу смерти, как, например, в битве со врагом или в самоубийстве, верно решала эту задачу. Эта храбрость слепа и потому так отважна только до момента самой смерти; а в момент смерти душа прозревает, — и скажи мне ты, смелая душа, будешь ли ты так же смела перед тем, что тогда увидишь?
