— Темно уж, не разберешь… «давать по две парных подводы, имея у него поверстные деньги…» К нам, значит. Ну, с приездом.
Караульный стал отвязывать бревно шлагбаума. Бревно поползло вверх, и лошади тронули.
— Ишь, копоти-то насело на вас. Долго ли ехали из Питера?
Вопрос попал во вторую повозку, ползшую мимо.
— Два с половиной месяца, солдатик, семьдесят четыре дня, — немедленно отозвался из повозки молодой и звонкий голос.
— У нас тут строго… — начал было подобревший караульный, но и слова и он сам исчезли в туче, пыли, поднятой колесами повозок.
Повозки проехали по прямым и широким улицам Барнаула и остановились у пасторского дома. Возница долго стучал кнутовищем в ворота и в закрытые ставни окон. Никто не отзывался. Из соседнего дома вышла баба с ребенком и уставилась на приезжих. Пастор выбрался из возка. Он помог жене освободиться от тяжелого плаща.
— А что, сорекс пигмеус жив? — спросил Лаксман.
— Бегает, — ответила жена и показала коробку, которую держала на коленях.
Пастор стал ходить около дома, разминая затекшие ноги.
— Эй, кто там есть? Оглохли! — закричал выведенный из терпенья возница.
— Тут никто не живет, — заявила баба. — Пастор уж с месяц переехал. А сторожом Михайла, балахонец. Он сейчас в харчевне.
— Что-ж ты молчала? — рассердился возница.
— А ты меня спрашивал?
Возница побежал в харчевню и вернулся с Михайлой. Сторож, торопливо прожевывая что-то, приблизился к приезжим, снял шапку и поклонился. Жена пастора легонько охнула: в вечерних сумерках она разглядела страшное лицо Михайлы. В путанице бороды чернели дыры вырванных ноздрей, на лбу выжжено было багрово-черное клеймо.
«Каторжник!» подумала пасторша и отшатнулась, но сейчас же овладела собой и ласково сказала: — Здравствуй. Тебя зовут Михель?
Михайла только покосился на нее и, надев шапку, загремел ключами у запора. Ворота распахнулись.
— Спать, спать, спать! — говорил пастор, когда вещи из повозок были перенесены в комнаты, когда дорожная пыль была смыта, а принесенное Михайлой молоко выпито.
— Спать, спать, спать! — повторила за ним жена. — Я так устала. Спать. Вот только кончу в дневнике последнюю дорожную запись. Знаете, Эрик, от Санкт-Петербурга мы проехали 4550 верст.
Но и в эту ночь пастору не удалось выспаться как следует.
Первым заметил огонь часовой у склада серебряных слитков. Часовой зажал подмышкой приклад тяжелой фузеи, наощупь подсыпал пороха и выстрелил. Ночная чернота помолчала после выстрела и разразилась вдруг тревожным стуком и звоном. Это ночные сторожа ударили колотушками в чугунные и деревянные била. Это поплыли набатом большие колокола трех барнаульских церквей.
