Калхас не грустил. Просто наконец скуку сменило облегчение. Облегчение смешивалось с усталостью, и, чувствуя слабость во всех членах своего тела, пастух сел на землю. Рядом с ними оставался только тот македонянин, который сражался вместе с Антигеном. Это был совсем старый воин. Дряблая, землистая кожа делала его похожим на древнюю черепаху. Землистые складки окружали шею, а между костлявыми пальцами кожа натягивалась словно перепонка. Отложив в сторону щит, морщась от боли, он ощупывал края раны на левом плече. Она была рваной и выглядела страшно. Калхас поразился тому, как этот человек вообще был в состоянии сражаться. Между тем трупы, наваленные перед стеной, говорили о том, что в искусствах Ареса он был искушен.
Ощупав рану, македонян склонился над одним из мертвых горожан и отодрал длинную полосу от его одежды. Калхас хотел помочь ему, но старик буркнул: «Сиди!»и наложил повязку сам, действуя зубами и правой рукой.
— Оставь все это, — сами собой произнесли губы Калхаса. — На твой век осталось слишком мало жизни. Проведи ее спокойно.
— Что такое? — старик вначале не понял аркадянина, однако когда смысл сказанного дошел до него, он излил на Калхаса море грязных ругательств. Антиген остановил ветерана, но и сам обратился к пастуху с укором:
— Нельзя так говорить. Ты кличешь демонов и на его голову, и на свою. Никогда не говори такого воину.
Калхас нащупал на груди стеклянный шарик и улыбнулся. Удивительно, но оружие, коснувшись его тела, не срезало подарок Гермеса.
— Это не я говорю. Это слова Гермеса.
Македоняне смотрели на него в полном недоумении.
— Что ты этим хочешь сказать? — спросил Антиген. — При чем здесь Гермес?
Калхасу было скучно объяснять им свои слова, поэтому вместо ответа он закрыл глаза. Им овладело полузабытье, похожее на дремоту. Издалека доносились крики, плач, грохот взламываемых дверей — все те звуки, которыми наполняется город, отданный на разграбление. Антиген переговаривался со своим воином, перечисляя по именам убитых и обещая устроить для них пышные похороны. Но все это оставалось где-то на самой грани слуха.
Перед глазами пастуха проплывали только что увиденные картины боя. Удивительно: во время схватки Калхас забылся совершенно, но теперь его память восстанавливала мельчайшие подробности происшедшего, все движения рук, тела, оружия. Страх, который он бессознательно испытывал перед штурмом, сейчас казался странным. Не испытывал он и отвращения; если бы все началось вновь, Калхас не остался бы в стороне. Другое дело, что он не находил в себе ни восторга, ни даже мало-мальского возбуждения. Скука и усталость — вот те чувства, которые сопровождали проносящиеся в голове картинки. Гермес правильно сказал ему ночью: война — не его стихия. И если Калхас не теряется в ней, это не означает, что он когда-нибудь получит от нее удовлетворение.
