Иркутский гость видел каждый волосок на его бороде, каждую морщинку на губах, видел сизую картофелину нависшего носа.
— Козел! Козел вонючий! — визгливо кричала на кого-то Софья Андреевна, то есть Мария Александровна в своей новой редакции и, перемежая ругань отборным мужицким матом, грозилась сексуальным насилием да еще противоестественным, заграничным, образом.
Вадим же Владленович вдруг восчувствовал удивительный покой, к которому, может быть, стремился всю свою прежнюю, весьма пошлую жизнь. Не было ни боли в теле, ни страха смерти в душе. В его свернутой набок голове, как-то чудно и странно, не текли, но именно звучали пронзительно ясные мысли. Казалось, будто в тишине музея, ни с того, ни с сего, заработали старинные часы. Металлический голос спокойно и вдумчиво, как раскачивающийся маятник, рассуждал, а эхо слегка фонило: «… или смерть, висящая над всеми нами, властна над нами и может разлучать нас и лишать нас блага любви, или смерти нет, а есть ряд изменений, совершающихся со всеми нами, в числе которых одно из самых значительных — смерть…»
Слова эти были очень важны для осмысления происходящего. У кого-то из классиков он читал их, но до глубокого понимания дошел только сейчас. И оно давало удивительный покой его душе в очень незавидном положении тела. Даже в нем он мог бы чувствовать себя человеком значимым, если бы не другая суетная и пустяшная мыслишка. Она билась и попискивала как мышь, запертая в ловушке, не давая полного покоя, злостно копошилась под грудой сокровенного и важного. Вадим Владленович уже не сомневался, что в лучшем случае отделается реанимацией и все никак не мог придумать логичного объяснения для медсестер: отчего плащ, пиджак и пуловер целы, а на сорочке дыра. И от бессилия как-то вывернуться и обмануть, скрипел зубами, стонал и хрипел: «Господи! Господи!».
