— Знаю, знаю! — возбужденно прошептал Энкиду. — Как только ты заговорил про великана… Это твой Бог, твой Отец — Лугальбанда! — потрясенный рассказанным ему сном, степной человек хотел успокоить, подбодрить брата. Но вместе с этим желанием в его памяти всплыли все когда-либо услышанные рассказы о богах и героях. Сердце Энкиду еще переживало их свежо и ярко; он восторгался сказаниями не менее, чем ремесленными умениями горожан. И теперь Созданному Энки казалось, что сон невидимыми нитями связан с услышанным от Шамхат, от жрецов Кулаба. Он читал сон с ловкостью толкователя, отличаясь от последнего лишь тем, что верил каждой своей фразе. — Да! Я уверен — Лугальбанда! Твой бог не оставляет нас, как этому не радоваться?! Он подкрепит твои силы в схватке с Хувавой, ты станешь непобедимым! А сверкающий бык — это Уту, вот так. Ты встречался во сне с самим Солнцем, и оно помогло оказаться около Отца. Не бойся, брат, сон склоняется нам на пользу. Мы пройдем всю степь, доберемся до кедровых лесов, где царит смерть — Хувава, мы обрушим его, словно тот край земли, который, тебе показалось, придавил нас. Уту и Лугальбанда помогут, мы вернем в горы Хуррум жизнь, вот почему ты радовался так, принимая пищу из рук Отца!
Энкиду счастливо горящими глазами смотрел на Большого.
— Смотри-ка, что вышло! Оказывается, я тоже могу видеть далеко впереди!
Взгляд Гильгамеша был устремлен куда-то поверх головы брата.
— Ты говорил не хуже моей матушки… — он запнулся. Как сон не рассказывай, все равно остается нечто, что передать невозможно. Ощущение, настроение, которое словом не ухватить. — Ладно! — Большой стряхнул с себя задумчивость. — Позови молодцов. Пусть не боятся: я проснулся окончательно!
В эти последние десять дней пути они узнали, что такое — настоящая пустыня. Где багровая, где пепельно-серая лежала земля, ветра гнали по ней колючие шарики перекати-поля, и лишь торчавшие кое-где сухие ломкие стебли подсказывали, что весной и здесь кипит жизнь. «Так, наверное, будет и дальше», — решили урукцы. Они радовались тяжести бурдюков с водой, которые заставил их наполнить на последней остановке Гильгамеш. Однако, с каждым днем тяжесть уменьшалась, и путешественники стали пить экономно, а чтобы не возбуждать излишней жажды, также экономно двигаться и переговариваться только короткими фразами. Разговаривать стало тяжело — сухой, пыльный воздух резал небо и сводил скулы в болезненной судороге. Уту нещадно палил с иссушенного неба, от обилия солнца болели глаза и различать истинные очертания предметов было очень сложно. Урукцам казалось, что они передвигаются в коконе из солнца и пыли, марево закрывало горизонт, и не будь среди них уверенно ориентирующегося даже здесь Энкиду, горожане впали бы в отчаяние.
