Город Урук всегда считался местом веселым, затейливым, но только взрастив такого героя, как Гильгамеш, он мог решиться на это. Построить стены — уже событие, а построить самые большие в Шумере стены — скандал! Болотистая равнина насторожилась — к добру это, или нет? И как еще боги посмотрят на такую гордыню; гордыню не просто явную — показную! Неужели урукцам не страшно? Неужели все они — безумцы?
Безумие на Урук нагнал Гильгамеш. Когда рождается подобный человек, сограждане его плачут и радуются одновременно. Плачут от страха и смеются от восхищения, ибо невозможно предугадать, чего больше отныне будет в жизни — горя или достатка. И все-таки радость, в конечном итоге, перевешивает. На таких Больших, как он, смотрят не только все земли черноголовых. На них не отрываясь, с ревнивым восхищением взирают Небеса. Теперь будет о ком слагать песни — чтобы следующие поколения слушали их, хлопая в ладони от изумления. Какой бы ни была странной жизнь рядом с Большим, ее не думая можно именовать счастливой, так как будущее назовет твой век «благовременьем». И не одно еще поколение станет завидовать тем дням, когда боги спускались в твой город, дабы поговорить с Большим.
Его именовали Гильгамешем, вкладывая в это сочетание звуков благоговейное почтение, ибо пришло оно из древности и означало когда-то «герой-отец рода». Внешне, конечно, владыка Урука мало походил на патриарха, и из всех тех явных смыслов, что имело имя Гильгамеш, в первую очередь в глаза бросалось неуемное женолюбие. Но существовало какое-то внутреннее звучание в словах «отец рода», которое ладно накладывалось на облик юного правителя. За глаза же его звали просто «Большой»— это слово не несло в себе ничего магического, зато было ясно и удобно.
Воспитываемый посреди уступчивого восхищения, Гильгамеш и в двадцать лет оставался огромным ребенком. Не знающая отказа, сопротивления душа, устремляясь наружу, не могла обрести какую-либо определенную форму. Повсюду ее ожидал простор, радость свободы, а точнее — соблазн произвола. Шумеры еще не умели рассуждать о добре и зле. Для того, чтобы следовать первому, избегая второго, существовали традиции поведения и жизненного уклада — весьма здравые и достаточно умеренные для того, чтобы не возненавидеть их как шоры, затмевающие зрение. Но Гильгамеш, зная традиции, сам оказался в стороне от них. Слишком Большим он был для воспитателей. Все, что те смогли дать ему — это уверенность: народ должен жить согласно древним обычаям. Но то народ, а как жить ему, не знали и сами воспитатели. Поэтому Большой делал, что хотел. Единственным, к чему он прислушивался, была безудержная тяга к яркости и полноте впечатлений, вечно снедавшая его сердце. Отдаваясь ей, Гильгамеш считал, что действует во благо, что ради славы в городе обязательно должен иметься Чрезмерный Человек, подобный ему. Наконец, сами горожане поддерживали в нем это убеждение, словно радуясь на героя, который предается излишествам за всех их вместе взятых.
