— Уж лучше бы я ее убедил, что пора ей на тот свет убраться. Не считаю нужным брать пример с этих поганых богачей. Что мы — трава под их ногами? И почему это пасторши всегда бывают хуже самих пасторов? Проживи я тысячу лет, вес равно не понять мне этого. О господи, что же дальше?
— Так она и сказала: пить — плохо для всех, а уж мне-то надо бы тебя отругать.
— О господи, — возразил он, — уж не думаешь ли ты, что я пью ради пьянства, потому что мне это нравится? Да никто так не делает. Пьешь, чтобы не сочли тебя дурнем или не подумали, что хочешь задирать нос перед товарищами, хоть и знаешь про себя, что и правда мог бы стать лучше их, будь ты побогаче да побойчее. Кто же хочет быть бедняком, даже если его и учат быть всем довольным? Да как это бедный может быть доволен, пока есть богатей, которому он должен служить? Богачей мы всегда имеем с собою[17], это наш крест, мы трава у них под ногами. Чем уж тут нам гордиться? Когда ты беден, все, что тебе остается, — надежда на лучшее: так это они зовут завистью. Если тебе не по душе богатство, ты всегда можешь его раздать, а вот от бедности ты не уйдешь, как и она от тебя не уйдет.
— Нехорошо, Дэн, ни с кем ты не хочешь считаться, совсем задурил.
— Если бы я мог, я бы стал вольным человеком и зажил бы сам по себе миль за сто от кого бы то ни было. Но это все блажь, просто блажь, нечего и думать, чтобы такое могло случиться; вот я и делаю как все люди, не потому, что так хочу, а потому, что не могу решиться жить иначе. Многому ты меня научила, мать, а вот смелым быть не выучила, да и сроду не было у меня храбрости, потому-то я теперь и пью вместе с другими дурнями, которые, должно быть, пьют по той же причине. Везде то же самое — что пьянство, то и все прочее.
Его негодование не утихло и после полудня, когда он сел в тени на дворе за работу — выточить свое обычное количество заготовок стульев. Он уже не пел, но что-то злобно бормотал и ворчал. Однако к вечеру он снова обрел хорошее настроение и запел так весело, что удивил даже собственную мать. В сумерки он ушел из дому вместе с собакой, мурлыча что-то себе под нос. Утром преподобный Скруп обнаружил у своей двери мертвого зайца, привязанного за шею к дверному молотку, а вечером (дело было в субботу) Дэн Пейви веселился, как никогда, в «Белом олене». Он был если не совсем пьян, то, как говорится, под мухой и никогда еще не пел столько непристойных песен (по большей части собственного сочинения), которыми так славился.
