Ну вот, значит, лежит бедняга Марк на земле. Был он не робкого десятка, а тут и слова не выговорит — до того его ошарашило. Да и Леви тоже перепугался насмерть. В темноте ничего не разберет, дрожит возле Марка и шепчет:
«Кто это, кто это?».
А старый Марк до того струхнул, что решил: пришел его смертный час, и спрашивает:
«Это ты, сатана?».
Тут уж Леви слышит голос-то совсем не тот, какого он ждал, да как отскочит, быстрей, чем блоха соседская. Заорал еще пуще Пэта Гроу и тоже давай улепетывать. Да жестянку-то на бегу обронил, а старый Марк поднял. Встряхнул ее, слышит — деньги. Ну, тут-то он и смекнул, в чем дело: уж кто-кто, а он-то знал, как было захоронено братнино добро.
«Понятно, все понятно! — говорит. — Да это же Леви Картер, вор эдакий! Все понятно, все понятно!» Сунул он жестянку в карман и вприпрыжку домой, будто и вовсе ни про какую ревматизму не слыхивал.
Дома открыл жестянку, а там шестьдесят золотых соверенов. Шестьдесят соверенов!
«Ну, видно, нет худа без добра, — говорит Марк. — А уж добрей этого куда там!»
Ясное дело, денег, что были в жестянке, из рук своих Марк уже не выпустил. Вот так и выкупил он дом. Домишко-то, правда, не ахти какой — прутья, да глина, да крыша соломенная, но ведь он об нем всю жизнь мечтал. Там и дни свои кончил он, как и подобает истинному христианину. (Ваше здоровье!)
С давних пор жителям долины стал привычным вид человека на велосипеде, везущего сумку с газетами. Его не только видели, но и слышали, потому что отличала его от других встречных велосипедистов не внешность, хотя и примечательная, а голос — приятный тенор, звучавший каждое утро там, где он проезжал, — из Кобз-Милла через Кэзл-Приди-Питер, Тэспер и Базлбери, и далее, в Тринкл и Нанктен. Все, что угодно, пел он — баллады, всевозможные песни, арии из опер, церковные гимны и хоралы (он был первым голосом в тэсперском церковном хоре), — но при этом, казалось, соблюдал некий круговорот в их исполнении. В начале недели это были гимны и хоралы; в среду он обычно переходил на скромные мирские мелодии; четверг и пятница отмечались целой гаммой любовных песен и баллад, обязательно светских и необязательно скромных, а в субботу, в особенности к концу дня, который он проводил у стойки в «Белом олене», вся его программа становилась грубоватой и даже немного непристойной. Зато в воскресенье он был благопристойнейшим из людей, ни один сомнительный напиток не орошал его уст, и поведение его делало честь церкви, являя образец и для самых заядлых трезвенников.
