— Поесть нету?
— Пятеро пошли в село, принесут скоро, — ответил тот и, разглядывая Николая, добавил: — Ты на него не имей зла. Ему жить-то, батальонному вашему, сам видишь, сколько осталось…
— Это чего же?
— Звезду нарукавную отодрать не хочет, уговаривали его тут…
— Шкура ты, — устало проговорил Николай и отполз от него к Саньке, который сидел неподвижно, прижавшись спиной к стене.
— Что будем делать, Саня?
— Я уж решил. Ночью убежим. Будем пробиваться к матери, в Шибириновку…
— Значит, кончили мы воевать, так выходит?..
— Обмундировку обменяем, ночами будем идти. А дома, брат, заживём. Гальку, мою соседку, за тебя выдадим, живи — не хочу, понимаешь-нет…
— Да я чего, сам знаешь, какая родня у меня — ни отца, ни матери, ни дому, ни лому…
Перед конюшней в низкой загородке стоял старый колодец-журавль, впритык к нему длинное долблёное корыто, из которого пили пленные. Сашок выпросил у соседей фляжку, принёс воды, бережно обмыл руку Николая, перевязал чистым бинтом из нового индивидуального пакета.
— Пуля навылет прошла, Колюшка. Заживёт через пару дней, мух бы только не пустить на рану…
Перед закатом солнца всех построили во дворе, приказали вынести раненых, пересчитали.
Приказали выйти вперёд политрукам и командирам. Вышло четверо — двоих Николай не знал, третьим был военврач, четвёртым — Тюков. Комиссара поддерживал пожилой красноармеец в гимнастёрке, стоящей коробом от пота,
Было сказано, что если завтра не досчитаются хотя бы одного человека, командиры будут расстреляны.
Наступила ночь. Тихо вокруг. Кричат на речке коростели, в маленькие окна заглядывает холодный стеклянный месяц. Не спят многие, думают, прикидывают.
— Может уйдём, Коля, решили же?
— Ты снова за своё…
Николай выходит во двор. Небо усеяно сыпью красноватых дрожащих звёзд. Длинные тени от осокорей лежат на земле мёртво, печально. За спиной кто-то закричал во сне, крик этот подхватил другой голос, на минуту конюшня зашевелилась, закашляла.
Утром недосчитали двенадцати человек. Так же перед строем стояли четыре командира. Тот же пожилой красноармеец с воспалёнными глазами, широко расставив крепкие ноги, поддерживал Тюкова.
По приказу немца он подвёл Тюкова к конюшне. Правой рукой Семёныч упёрся в стену, левой быстро пригладил волосы.
— Вот так мы и умираем, ничего не сделав. Максим, жив останешься — скажи, в бою убили…
Тюкова расстреляли. А когда вышли за село, снова послышались выстрелы — раненых кончали. Так что напрасно колхозные бабы старались, две подводы снарядили, сена на воз побольше нанесли, чтоб не трясло на пересохших просёлках…
